– Буду знать. – Саломея решилась и вытащила из сумки голубя. – Твой?

– Мой… Точно мой! А я уже решил, что ему все… – Брал Гришаня птицу аккуратно, нежно, и голубь, признав хозяйские руки, заворковал. – А ты живой. Живой! Я-то у Ленки спрашивал. А она мне – знать не знаю. Улетел, наверное. Как ему улететь? Куда? Он Женьке верный.

Гришаня как-то хитро сдавил птичье тельце и развернул крыло.

– От же! Пообрезали! Ну кто же так режет? Кто, я спрашиваю?

– Не знаю.

– Руки пообрывал бы за такое! Не умеешь с птицей обращаться, так и не лезь! А где ты его нашла? Вот только честно! Рыжим врать не положено! Это ж как если бы Солнце обманывать начало. А Солнце никогда не обманывает!

Тамара уходила тихо. Она не стала собирать вещи, но, напротив, постирала некоторые в старом эмалированном тазу, который отыскался на кухне. Вещи Томочка развесила на стуле и оконных рамах, позволяя ветру уносить пахнущую «Тайдом» влагу.

Руки от стирки стали скользкими, неприятными. И кожа на пальцах скукожилась, но разве это беда? Беда стережет внизу. Она подозревает неладное и следит за Томой исподволь, прикрываясь заботой.

Ложь!

Сумочка. Паспорт. Кошелек бросить на видном месте, оставить внутри несколько купюр и дисконтные карты. Пусть выглядит все правдоподобно.

Деньги Тамара разделила. Часть сунула в лифчик, вторую – в сумочку.

Телефон?

Телефон она тоже оставит. Вот здесь, рядышком с кошельком и гипсовой балериной с попорченным, отбитым лицом. Теперь переодеться. Во что-нибудь легкое, ненавязчивое… в хлопковый костюм, подаренный некогда Татьяной. Маме костюм нравился, потому как был дорогим и с рюшами. А Тому эти рюши раздражали…

Ей удалось выйти в сад и в саду затеряться, притворившись читающей. Василий, пусть и держался в отдалении, но следил вполглаза, и с каждой минутой ему все больше надоедала эта слежка. Тамара с несвойственной ей прежде язвительностью отмечала выражения его лица.

Вот раздражение с четкими носогубными складками и неровной линией губ.

Вот злость, которая чуть ярче раздражения.

Вот усталость. И проглоченный зевок. Он снова гулял всю ночь и хочет спать. Пусть спит… Баю-баюшки-баю… Пчелы гудят. Солнце припекает. Время полуденное, томное.

И вот он не выдерживает. Встает нарочито медленно, потягивается, выгибаясь на спину, и уходит вальяжною легкой походкой.

Тамара вернулась к чтению. Она одолела еще полглавы, не слишком понимая, что происходит в этих буквах и строках, и отложила книгу. Встала. Медленно направилась к дальней части сада. Она то и дело останавливалась и, лишь оказавшись у заветной калитки, выскользнув за ее черту, бросилась бежать.

Она неслась так быстро, как могла, и считала шаги, отделяющие ее от свободы.

Поле, по краю которого шла дорога, уперлось в шоссе. Старый асфальт пестрел ямами и горбами, но все же не имел вида вовсе уж заброшенного. И Тамара, выдохнув с немалым облегчением, позволила себе отдышаться.

У нее получилось.

До автобусной остановки пришлось идти с полтора километра, но Тамара дошла. И успела вовремя. Старенькая маршрутка какого-то вовсе невообразимого, апельсинового цвета приняла ее и еще троих пассажиров. Автобус бодро скакал по дороге, Тамара глядела в окно и думала о том, что никогда, ни за что не вернется в старый дом.

Она выбралась на вокзале и, с наслаждением вдохнув крепкозаваренный городской воздух, поняла, что счастлива. Сейчас и здесь, свободная ото всех.

Домой она добиралась долго, радуясь каждой минуте, разглядывая знакомые пейзажи так, как если бы впервые их видела. И очутившись наконец у подъезда, Тамара рухнула на лавку совершенно без сил. Ноги ныли. Они распухли и требовали отдыха, и Тамара уговаривала себя подняться – всего-то пару этажей – обещая ванну и прохладную, мягкую постель.

– Что, Томочка, уже вернулись? – Соседка вышла с ведром, которое у нее было причудливой восьмигранной формы с витою кованой ручкой и узким дном, словно и не ведро – ваза мусорная.

– Вернулась.

– А я-то и не ждала… вот не ждала. Горе-то какое! Горе…

Соседка поставила свое удивительное ведро на крыльцо и потянулась, разминая хрустящую спину.

– Ваш-то муж говорил, что вы надолго… что переселяться думаете. Я-то понимаю, что такое горе.

– Куда переселяться?

– Так я откудова знаю? – непритворно удивилась женщина. – Я ж только так… увидела, что вы переезжаете, ну и позволила себе полюбопытствовать.

– Переезжаем?

Сердце онемело в ледяных тисках страха.

– Так на днях ведь иду, гляжу – машина стоит. И вещи грузят. Я вот и подумала, а вдруг воры? Сами же знаете, какое нынче времечко. Ну и глянула. Одним глазочком только… одним глазочком.

– И… что?

– А там Васенька наш. Он у вас хороший! Зря-то матушка ваша на него наговаривала, упокой Господь ее душу, но Васенька – славный. Вежливый. Сейчас-то времечко какое? Все спешат. Все грубят. Ты им и слова не скажи! Я ж только спросить у них, по какому, значит, праву с чужой квартирки вещички носят. А они на меня понесли, понесли… а тут Васенька. Ну и извинился, да. Сказал, что переезжаете. Ну, то есть собираетесь переехать. Что теперь, как с матушкой вашей случилось, так вы и не хотите сюда… Но вы бы подумали, Томочка. Времечко нынче такое, что квартирку продать продадите, а потом…

– Извините, – Тамара не могла больше сидеть рядом с этой женщиной, от которой пахло свежей выпечкой, дезодорантом и помойкой. – Я… я пойду.

– Иди, иди. А и приходи на чай. Приходи. Чего тебе одной оставаться? Беда-то, беда… маму помянем. Уже памятник заказывали? А где?

Какая ей разница?

Любопытство – не порок, но вызывает лишь отвращение, пускай Томочка и давит это отвращение, что есть сил. А вспоминаются похороны, какие-то неправильные, малолюдные. Вася все организовал… Вася был рядом. Держал под руку, уговаривал не волноваться, и Томочка не волновалась. Она жила не наяву – во сне, из которого просыпалась ненадолго, лишь затем, чтобы снова уснуть под колыбельную его слов:

– Тебе отдыхать надо. Тебе надо больше отдыхать.

И Томочка слушает его, позволяет запихнуть себя в машину, увезти и привезти, провести по пустым коридорам дома и запереть в комнате. Она ложится в кровать и засыпает.

Она очень много спит.

Почему?

Потому что Василий поит ее чаем, травяным, полезным для беременных и кормящих. Чай горчит и пахнет резко, но Тамара пьет. Ей не хочется огорчать супруга отказом.

Какой же идиоткой она была! И мама… Кто на самом деле маму убил? Отвечать на вопрос страшно, и Тамара просто открывает дверь.