— Я, милый Гурам, тронута твоим отношением ко мне и постараюсь быть тебе верной женой. А теперь скажи, правда ли, что моего брата Арифа подорвали в русском городе Тригорске наши же люди? Ходят такие слухи. Только скажи правду. — Прижавшись всем телом к командиру, Зейнаб ждала ответа.

— Врать не буду, — после короткой паузы произнес командир. — Действительно, в Тригорске наши взорвали автобус, в котором находился Ариф. Говорят, произошла ошибка, там посчитали, что в автобусе перевозили местных заключенных, а твоего брата накануне должны были расстрелять в местной тюрьме. Но его спас мораторий, запрет на смертную казнь их президента.

Значит, Лейла сказала правду. Уткнувшись лицом в подушку, Зейнаб не смогла сдержать слез. И сквозь рыдания услышала голос командира:

— Не плачь, любимая, я постараюсь быть тебе не только мужем, но и братом. А сейчас иди ко мне.

Разметав по подушке влажные от слез волосы Зейнаб и целуя ее, Гурам вновь овладел ею.

Покинув централ, Иван Пелипенко уехал в родную деревню под Тригорском, в ней ему принадлежал доставшийся от родителей дом. Здесь, в Солнцеве, обычно по выходным, он занимался, подобно другим дачникам, сельскими делами и свой сад-огород содержал в достойном порядке. Весь набор овощей: ранний редис, лук, чеснок, огурцы — у Ивана были свежайшие, с грядки. Он выращивал на пяти сотках картошку, к осени поспевали в теплице помидоры. Нечасто, раз в месяц, к отцу наезжала дочь Таня с внуком Павлушей, увозившая на машине изрядную часть того, что выращивал Иван.

В Тригорске Пелипенко куковал один. После смерти супруги от рака груди так и оставался бобылем. Друзьями в городе он не обзавелся, из сослуживцев чаще всего встречался с доктором Пирожковым, бывало, Григорий наезжал к нему в деревню.

В такие приезды им на вечер хватало бутылки водки по «ноль семь». Пирожков, родом с Украины, привозил с собой самолично приготовленное сало с перцем и чесноком, иногда казенный спирт. Иван готовил сносную закуску.

В застолье говорили о разном. С ностальгией вспоминали советские времена, когда оба были еще молодыми, а централом командовал бывший фронтовой офицер, жесткий, но справедливый полковник Родченко. Папушу за грубость и чванство оба не любили, в разговорах часто осуждали, это сближало двух разных по характеру и профессиям людей.

Пирожков не раз советовал Ивану жениться, обзавестись семьей, пару раз знакомил его с женщинами. Пелипенко обычно не возражал, но чаще уклонялся от разговоров о спутнице жизни. Провозглашал свой любимый тост: «За нас с тобой, Пирожок, что мы вне зоны…», после чего оба нередко заводили русскую «Песнь узника». Григорий, обладавший неплохим высоким голосом, начинал первым:

— Не слышно шуму городского, за Невской башней тишина…

— …И на штыке у часового горит полночная луна, — подхватывал Иван.

— Это же, Гриша, про нас с тобой песня. И я был часовым на Магадане, как тот парнишка в песне, — с ностальгией вспоминал Пелипенко. — Бывало, в стужу да мороз стоишь на вышке часов по восемь, при полной луне над тобой, ждешь смены и кажется, она никогда не придет.

— Да и я до Тригорска в лесном лагере Буреполома, что за Кировом, после медицинского зэков лечил, — откликался Пирожков. — Так наш централ, в сравнении с тем лагпунктом, что санаторий в Сочах.

После «Узника» друзья нередко расширяли репертуар. Тогда хором исполняли «По диким степям Забайкалья», «Это было давно …», с особым энтузиазмом — «Варяга» и «Жило двенадцать разбойников, жил Кудеяр-атаман…».

…Наступил пятый день, как Пелипенко ушел из централа в отставку. Дочь с Павлушей уехали на юга к морю, Пирожков отправился к родным на Украину, под Мариуполь. С утра без особого удовольствия Иван заставил себя потрудиться на огороде, прополол картошку. За обедом в одиночестве с тоски выпил стакан водки, собирался поспать, как раздался звонок.

Сняв трубку, он узнал голос Терешкина, его прежнего зама по вооружению.

— Дело есть, Иван Афанасьевич, — начал Терешкин. — Ты ведь свой «ТТ» на экспертизу вовсе не сдавал, как говорил, теперь он срочно потребовался начальству.

— Но пистолет лично мой, он и по списку, Кирюша, не проходит. Так что сдавать его я не стану, да и достался мне он по наследству от учителя, светлой памяти Кондрата Виссарионовича, во времена, когда ты со своим начальством еще под стол ходил. Так начальству и скажи.

— Сказать-то, Иван, скажу, да пистолет у тебя все равно отберут, — настаивал Терешкин. — У маньяка при вскрытии две пули изъяли, теперь криминалисты должны сравнить их с нарезами твоего «ТТ». Дело на контроле в самых верхах, у нас комиссия из Москвы всех поголовно проверяет. Так что готовь туляка — не я, так другие отберут. Как дежурка из управы подъедет, мне велено сразу на ней к тебе за пистолетом ехать.

Раздосадованный неожиданным известием, Пелипенко допил оставшуюся водку и пошел за «ТТ», который хранил на антресоли в прихожей, за разного рода домашним хламом. Достав коробку из-под обуви, развернул газету и промасленную тряпку, в которой находился пистолет.

— Ровно сотню из твоего ствола, дружок, я отправил на тот свет, — произнес Иван, — а вот сто первый, террорист Дамзаев, уцелел, всего-то патрона не хватило. Стар я стал, уверовал, что любого приговоренного с одного выстрела в расход пущу. Нет бы подстраховаться, запастись боеприпасом. Ведь его у меня дома — воз и маленькая тележка…

Пелипенко достал из той же коробки двойной полиэтиленовый пакет, взвесив его на руке, вытряхнул на ладонь несколько желтоватых патронов.

«Вот они, родимые… Пистолет придется отдать, а их оставлю. Еще прицепятся за то, что храню боеприпасы. Да, ровно сотню убийц я расстрелял из тебя, дружок, ты навечно, с первого раза сроднился со мной. И ни о ком не сожалею, убийцы, они убийцы и есть: сорная трава, чертополох среди людей, нет им пощады. Хоть и зовут меня палачом, а Пашка, внучок, считает добрым дедом.

Нет, тульский Токарева ни Терешкину, ни самому высокому начальству не отдам, — решил уже порядком захмелевший Иван. — Туль-ский То-ка-ре-ва — нараспев выговорил он, — мне как брат родной. И я, который не расстрелял террориста, виноват перед всеми теми, кого он на тот свет отправил. Вот сам и стану сто первым, смою свою вину кровью… Только куда стрелять — в сердце или в висок? В голову все-таки надежнее…».

Привычно передернув затвор, Иван Афанасьевич Пелипенко поднес «ТТ» к правому виску, ощутил холодное прикосновение ствола и нажал на курок…

Отстраненный от службы Папуша находился под домашним арестом, но прежде у него в кабинете и дома были проведены обыски с участием Следственного управления и ФСБ. Из кабинета изъяли всю документацию, жесткие диски с компьютеров, хранящееся в сейфе оружие. Дома, кроме записных книжек и дневниковых записей, как смертников, так и других заключенных, множества дисков с порнофильмами, прочей подобной мишурой, ничего существенного обнаружить не удалось.