– С Москвой? – прикрикнул Млот. – Это так, как если бы ты сказал с цыганом говорить на латыни или со скотом вести теологический диспут. На что это пригодится? Добродетель!.. Да, но добродетелью римской, virtute, силой руки; иной силы русский не понимает, чем кулак между глаз.

– Но наш кулак не достаточно сильный, – сказал Сибиряк, вздыхая. – Что бы вы сказали о человеке, который бы бросил вызов неприятелю более слабой рукой, левой, когда другая сильнее? Судьба хотела, чтобы нас окружили и сжали сильные враги; против них уже нужно использовать не тела с жалкими силами, но силы духа, что сдвигают горы и заполняют пучины.

– Да! И снова страдать века… и до бесконечности поднимать это ярмо унижения, издевательства, нужды, пока всякие силы духа забьёт плеть палача.

– А кто тебе сказал, что, именно поднимая это бремя, вместе того чтобы потерять, мы не наберёмся сил? У тебя есть доказательства на стране и на себе? Где неволя легче, там и любовь к родине слабее; русские своим варварством переделывают нас в героев и мучеников, каких даже нужда и тоска изгнания сделать не сумели.

– Нет! – ответил Млот, ударяя рукой по столу, согласно своей привычке. – Нет! Тридцать лет минуло в спокойствии… мы нуждаемся в борьбе и кровавой бане для подкрепления. Ты думаешь, что я, которому нет и двадцати лет, что товарищи мои, равно горячие, как я, и равно молодые, не видим всей дерзости наших планов? Но потому, что они материально невозможны, мы верим в них, мы имеем глубокую веру в чудеса; мы знаем, что горстка студентов, рвущаяся на сорока– или шестидесятимиллионное государство, с которым Франция и Англия справиться не могли, покажется безумной… но рассчитаем также гниль, что подтачивает это гигантское тело. В этой московской глыбе тоже отзывается желание свободы, постепенно бросают составляющие её элементы, начинается дезорганизация. Только рука Николая могла этот ферментирующий хаос задержать от распада морозом деспотизма, так же, как Сибирь сохранила умершего тысячи лет назад мамонта. Нашими союзниками есть болезни неприятеля: его глупость и упорство.

– Да, но вы собираетесь завтра в поход, как вижу, – прервал Сибиряк, – когда долго ещё не можете быть к нему готовы… Народ…

– Народ будет с нами, – порывисто прервал молодой человек, – купим его себе землёй.

– Народ уже из другого источника её ожидает, а правительству верит больше, чем нам, оно столько лет ему обещало… и до сих пор ничего не дало. Для народа нужны долгие годы и большое терпение с нашей стороны.

– Горячая страстная борьба быстро доведёт до зрелости, – сказал Млот. – Народ потянется за нами! Только отваги, только дерзости!

– Ей-Богу, он хорошо говорит, – сказал другой. – Нечего колебаться, к этому нужно стремиться всякими способами. Россия линяет как змея, меняет кожу, это пора слабости; сейчас или никогда нужно выбраться из её когтей.

– С чем, как? – спросил старший. – Вы думаете! Без оружия, без запасов, без денег, без командиров и без людей!..

– Вы прожили сорок лет и не видите уже ясно перед собой, слёзы вам взор затуманили, – крикнул кто-то другой из угла. – Не отбирайте у нас храбрости! Мы найдём оружие, а нет, то отберём его у неприятеля, денег даст страна, командирами мы сами сделаемся, народ приобретём, подхватим, потянем за собой.

Сибиряк замолчал и вздохнул.

– Но мы сами хорошо видим, – прибавил Млот, немного остыв, – что к этой борьбе нужно готовиться; она не может прийти завтра. Подготовительная работа огромна, особенно, что и с достойными маловерами, как вы, нужно бороться, что нашей грудью и огнём мы должны положить огонь в остывших, разжечь его, захватить, потянуть… Много из нас падёт, но Польша встанет!

Один из присутствующих подбросил шапку вверх и воскликнул:

– Польша ещё не погибла!

– Ох! Ох! Тихо там! – крикнул другой. – Чтобы она не погибла, нужно сперва уметь молчать.

– Значит, за великое дело, – добавил Млот медленней, – за агитацию, за определение сути, за движение, которое бы распространяло в нас пламя, а неприятелю комариными укусами не давало отдыха.

– Ты хорошо сказал: комариными укусами, – рассмеялся Сибиряк, – Но ты слышал когда-нибудь, чтобы комары кого-нибудь съели?

– Не вижу разницы, если бы комаров было много, если бы ими управлял добрый вождь и если бы не были глупы, – рассмеялся Млот. – Впрочем, – добросил он потихоньку, – вы думаете, что мы уверены в триумфе, что мечтаем об обязательной победе? Вовсе нет! Мы знаем, что можем пасть, чувствуем, что падём, может, если бездушная политика Европы не протянет нам руки, но, несмотря на кровавые жертвы и возможное падение, этот протест крови и мученичества необходим. Россия разглашает, что старых детей Речи Посполитой, самой свободной на свете, накормила уже досыта… воздухом своих обещаний. Европа, которой хочется торговать спокойно, радуется, что мы такие покорные, что рыцарский дух в нас погас, одной проблемой меньше на её голову. Ещё лет двадцать и польское имя, дух, будущее, всё заснёт в блаженном сне… Революция может только оживить чувства, кровопролитием пробудить традиции и записать красными буквами на страницах истории новый иск перед судом вечного правосудия.

– Герои! – сказал Сибиряк. – Я видел многих людей таких же горячих, как ты, также полных желания самоотречения, но также я видел много быстро остывших и падающих от дуновения русской угрозы… В нашей природе есть горячка порывов без упорной настойчивости; сперва учитесь, чтобы сделаться несокрушимыми.

– Будьте спокойны, – сказал, выходя из угла, блондинчик, свежий и деликатный как девушка, с длинными, спадающими на плечи волосами, – не один из нас пробовал себя огнём, голодом, болью… Это не метафора… это история… Я видел такие шрамы.

Когда он это говорил, другой подскочил к краснеющему товарищу и силой обнажил его млевую руку, на которой был виден глубокий след недавно зажившего ожога… Блондин устыдился.

– Они мне так досаждали, – сказал он, улыбаясь Сибиряку, – называли девушкой, ребёнком, что я в конце концов должен был показать им, что могу. Я палил руку над огнём несколько минут, пока мясо не изжарилось, и не пискнул… Не хвалюсь, потому что это глупость… есть лучше меня…

У Сибиряка слёзы пустились из глаз, он наклонил голову, вздохнул и не сказал ни слова.

– О! Вооружайтесь, вооружайтесь, – воскликнул он после долгого молчания, – потому что неприятель, с которым будете иметь дело, не имеет ни души, ни сострадания; не с людьми сражаться будете, не с турком, не с татарином, что есть ангелами доброты рядом с ними, но со скотами, бедностью и неволей разъярёнными, оглупевшими, или с испорченным и гнилым плодом той бюрократической цивилизации, которая не знает