Но это не важно. Ее увечье — та причина, по которой Бенедикт сорвался, и препятствие, которое не дает ей помочь ему. Хуже всего, оно — свидетельство нечестности Бенедикта по отношению к ней и ее семье.

И она ненавидела саму мысль об этом.

Эви в полном смятении откинула простыни, встала и подошла к коробке, в которой хранила письма Бенедикта. Она вдруг ощутила потребность увидеть его почерк, прочитать слова, честные слова, и узнать, что чувствует почти десять лет спустя. Пора перечитать его последнее письмо. Исполнить просьбу Бенедикта.

Но сначала она решила прочитать остальные. Те, которые заставляли ее смеяться и чувствовать такую тесную связь с ним. После предательства она хотела уничтожить почти все, но, стоя перед пылающим в камине огнем, поняла, что не сможет. Сказала себе, что сохранит их в качестве напоминания о том, как могут больно ранить сладкие слова. Но в душе она понимала, что просто не хочет окончательно терять его. И оставила эти письма служить предостережением. Теперь мужчина никогда ее не одурачит.

Найдя связку, она поспешила лечь и укрыться. Развязала голубую ленту и взглянула на знакомый почерк, которым был написан адрес на первом письме. Разгладила то место, где было ее имя, ощущая неожиданный прилив эмоций.

Хастингс. Ее Хастингс. Бенедикт.

Она развернула письмо и стала читать:

«Дорогая Эви!

Поскольку сегодняшнее письмо не сопровождалось посылкой, позвольте напомнить, что я все еще жду вышивку, которую вы обещали мне прислать в прошлом послании. «Обиталище практически безграмотного олуха-шовиниста» — идеальное дополнение к моему дортуару, не находите?»

Она читала письма, одно за другим, и к тому времени, как закончила, было почти девять. Теплые капли ползли по щекам, и она поспешно стерла их ладошкой.

Она любит его.

И возможно, всегда любила и всегда будет любить. Не важно, как бы он ни называл себя. Какие бы тайны ни хранил в сердце. Он принадлежал ей, и она любила его.

Она подумала о том кошмаре, в котором жил Бенедикт. Он попытается арестовать брата. Она знала, что это означает, как бы ни старалась не думать об этом.

Его семья будет навеки опозорена.

Если графа Даннингтона признают изменником, у семьи отберут титул и все земли. Бенедикту никогда не позволят появиться в приличном обществе.

Она в ужасе закрыла глаза. И что это значит для нее? Прежде чем ответить на этот вопрос, она вынула пресловутое последнее письмо и медленно развернула. Оно выделялось среди остальных писем, потому что было сложено каким-то странным образом.

«Почти пять лет я выдерживал постоянные уколы

Резкого, несдержанного, отвратительно

Острого языка. Вы, если быть откровенным,

Совершенное воплощение раздражающе-назойливой особы,

Требующей внимания, но обладающей

И грацией, и манерами обычного слепня.

Только я был способен выносить, едва сдерживаясь, постоянные унижения и ядовитое жало вашего языка.

Мне противны ваши инфантильные рассуждения.

Если я воображал, что,

Несмотря на то что вы родились женщиной, в процессе переписки ваше мышление претерпит изменения к лучшему, значит, жестоко ошибался.

Я умываю руки и отказываюсь от всякого общения с вами. Наконец-то!»

Она отбросила письмо, не желая смотреть на него ни минутой дольше. Зачем ей понадобилось снова читать его? И почему Бенедикт на этом настаивал? Или хотел посыпать соль на ее раны? Его последнее письмо разбило ей сердце и научило, что мужчинам доверять нельзя. И все же он казался таким чертовски искренним, когда уходил. Словно в письме таилось нечто чудесное.

Стиснув зубы, чтобы сдержать непрошеные слезы, она свирепо уставилась на слегка пожелтевший листок бумаги. Почему он советовал ей читать между строк? Подумав, она снова подняла письмо.

Бесполезно. На бумаге нет ни единой лишней строки. Она не видела ничего, что бы имело иной смысл.

Она уже хотела швырнуть письмо на пол, когда в голову ей пришла удивительная мысль. Разгладив листок, она прищурилась. Письмо действительно сложено необычно. Двойная складка шла по левой стороне страницы, захватывая заглавные буквы строк. И почему заглавные, если некоторые предложения не закончены? О Господи!

«П-р-о-с-т-и-т-е м-е-н-я».

Эви охнула и прижала ладонь к губам. Вот оно. Ясно как день!

Странные ощущения озарили ее, словно лучик света, проникший в самый темный уголок сердца. Он сказал правду о письме. Должно быть, у него были причины написать все это. И он вовсе не хотел ее обижать.

Эви ошеломленно покачала головой. В одно мгновение все изменилось. Она была не права.

И любила его. Отдала бы все, чтобы быть с ним. Будь она одна… Если бы от ее поступков никто не зависел… Но она должна думать о сестрах. Она никогда не сделает ничего, что повлияло бы на их будущее. Кто возьмет замуж сестру женщины, ставшей женой изгоя, запятнанного государственной изменой?!

Сердце больно сжалось. Как все это произошло? Она нашла человека, с которым хотела быть… Но его тут же отняли, прежде чем они воспользовались шансом объясниться и понять друг друга.

Она закрыта глаза и прижала кулак к губам.

Ей не получить Бенедикта.

От этой жестокой правды Эви стало так холодно, словно она лежала в снегу.

Но даже если она не сможет быть с ним, то все равно попытается помочь. Пусть у нее не хватит сил бороться с его врагами. Но она способна освободить его разум и обелить совесть, признавшись, что простила его. Их последний разговор, когда она сгорала от гнева и враждебности, не может стать окончательным. Ей было очень больно сознавать, что она своим равнодушием и жестокостью ранила его. И она не вынесет, если он так и не узнает, что она его простила. Она так много лет жила с душой, искалеченной предательством, что не поняла его. Но не может приговорить его к такой же судьбе.

Она открыла глаза, в которых сияла решимость. Полная этой решимости, Эви отбросила одеяло и свесила ноги с кровати. Плечо все еще побаливало, но она, почти не замечая неприятных ощущений, подошла к гардеробу, открыла дверцы и вынула маленький дорожный саквояж.

«Мне очень одиноко во Франции без ваших писем, которые обычно составляли мне компанию. Думаете ли вы обо мне? Не проходит и дня, чтобы я не думал о вас».

Из ненаписанного письма Хастингса к Эви

После удушливой тишины пустого подвала звук открывавшейся двери резанул уши, чтобы не сказать больше. Бенедикт прищурился от слепящего света, озарившего комнату, как вспышка молнии. Дверной проем заполнила темная фигура. Черт, ему противно собственное бессилие!