Я была в мягких туфлях и шла совсем неслышно по той самой лестнице, где pompiers тащили Рокси, оставляя на ступенях кровавые следы — мне казалось, будто и сейчас я различаю пятна крови. Ключ был у меня в руках, но дверь в квартиру была открыта. В дверях стояла Рокси и разговаривала с мужчиной. Со спины я подумала, что это Честер, или Роджер, или тот же Шарль-Анри. Тут они услышали меня, мужчина обернулся. Незнакомый мужчина. Я остановилась.

— Allez, donc, bonsoir[132], — сказал он и, трижды поцеловав ее в обе щеки, пошел вниз по лестнице.

— Из! То-то я слышу — кто-то идет…

— Проголодалась, — сказала я. — Вот пришла за яблоком. Кто это?

— Мэтр Бертрам, мой адвокат, — ответила она с напускным равнодушием, не располагающим к дальнейшим расспросам. — Странное время для посещения адвоката. — А хорошо мы провели день. Думаю, что родителям понравилось. Все-таки здорово, что они приехали.

— Я тоже надеялась, что им понравится.

— Я только не хочу, понимаешь, чтобы они баламутили воду. К примеру, завтра, за обедом. Останавливай их, если заведут разговор о картине, разводе и вообще. И сама помалкивай.

— Нашла говорунью.

— Ну, если зайдет речь…

Я люблю то место в хемингуэевском романе «И восходит солнце», когда Джейк Барнс говорит: «Меня не интересует смысл жизни. Все, что я хочу знать, — это как жить». Как раз под мое настроение. У меня в жизни слишком много загадок. Я могу перечесть по пальцам одной руки все мои бессонные ночи, и то из-за живота, но вот настала еще одна ночь без сна, и, словно кадры в кино, стали проноситься перед мысленным взором Рокси с мэтром Бертрамом и их непонятная близость, родители в Париже, фотография супницы миссис Пейс на Блошином рынке и завтрашний обед, на котором меня заклеймят как… кого? Как возмутительницу спокойствия, как глупую, взбалмошную, самонадеянную девицу, к тому же расчетливую («келли») и бесстыдную. Какой из этих эпитетов самый обидный? Самое оскорбительное, когда тебя считают недоумком. Но где, когда я сглупила? Влюбиться в человека, который старше и явно не пара тебе, в чужого мужа — разве это не глупость?

Но ведь чувство не подвластно разуму. Чувство… Я действительно люблю Эдгара? Этот вопрос снова и снова вставал передо мной. Да, я думала, что люблю, но не знала наверняка. Разница в возрасте, в общественном положении, в культурном уровне была слишком велика и не позволяла ответить определенно.

И снова приходила на ум фотография супницы.

Французы говорят «это правда» (c'est vrai) или «это неправда». Они смотрят на вещи просто. Но они не подсказывают, как действовать перед лицом правды. Склониться перед обстоятельствами или бросить им вызов? Разве «да» или «нет» объясняют все и вся? Шарль-Анри больше не любит Рокси, c'est vrai, но как насчет мэтра Бертрама?

Священное сердце Иисуса Христа Господа нашего возлюбим, восславим и сохраним здесь и повсюду, ныне и присно и во веки веков. Иисус Христос, молись за нас. Святой апостол чудотворец Иуда, молись за нас. Святой апостол Иуда, помогающий беспомощным и страждущим, молись за нас.

Молитву сию твори по девять раз в день девять дней подряд, да будет она услышана.

Мы мало видим Роджера после его приезда. Всю пятницу он был занят с французскими юристами и американскими юристами во Франции. Вместо того чтобы в субботу пойти с нами на Блошиный рынок, он отправился в Лувр, заявив, что хочет поговорить со всеми нами утром в воскресенье, перед поездкой в Шартр на обед.

Они с Джейн приехали к Рокси в десять утра. Отец и Марджив пришли пешком из своей гостиницы на острове Сен-Луи. Вид у них был довольный, как у молодоженов во время медового месяца. Рокси приготовила кофе, мы собрались в гостиной с заметно белеющей голой стеной над камином.

— Хочу ввести вас в курс дела, — начал Роджер. — Похоже, что нам удастся добиться отсрочки продажи «Урсулы» в пятницу. Это обычная практика. Аукционисты в последнюю минуту просто объявляют, что картина снимается с аукциона. Не знаю, предупреждают ли они заранее важных клиентов, приезжающих из-за рубежа. Итак, продажа картины откладывается, это пункт первый. Пункт второй — вопрос о собственности. Мы с Изабеллой и папой подали ходатайство, но решение по нему еще не принято. Спор идет о том, является ли картина собственностью Рокси или мы просто отдали ее сестре и дочери на время. Персаны неправомерно упрощают ситуацию, утверждая, будто картина принадлежит Рокси, следовательно, Рокси и Шарлю-Анри. Но вопрос еще не решен, даже по французским законам. В Калифорнии ее определенно не сочли бы совместной супружеской собственностью. Персаны невольно оказали нам услугу тем, что «Урсула» в аукционной компании. Ее теперь знают на рынке художественных ценностей, и мне кажется, к ней уже проявляют интерес некоторые музеи и индивидуальные коллекционеры. Не исключено, что картина стоит гораздо больше, чем мы предполагаем. Произведения искусства постоянно растут в цене. Как я понимаю, из Лувра уже приходили посмотреть. Это Антуан де Персан устроил. Ты, кажется, принимала эксперта, Изабелла?

— Послушай, Роджер, — прервала его Марджив, которая сидела, думая о чем-то постороннем. Голос у нее был глухой, словно бы доносился издалека. — Ты говоришь, что законы Калифорнии признают общую супружескую собственность, да? Это значит, что половина картины принадлежит мне, а уж во вторую очередь тебе и Иззи.

Наступило минутное молчание, во время которого Роджер как бы впитывал в себя смысл и интонацию реплики Марджив и решал, не означает ли она неожиданную материальную заинтересованность со стороны мачехи. Марджив, скорее, защищала моральное право Рокси взять картину с собой. Она махнула рукой, давая понять, что ей нечего больше сказать, и откинулась на диванную подушку.

Роджер тем не менее отвечал на замечание:

— Даже если отец вступил в наследственное владение картиной после женитьбы, ты не имеешь права претендовать на половину ее стоимости именно потому, что он получил картину по наследству. Надеюсь, ты не станешь подавать на Рокси в суд, даже формально. Лично я не советовал бы присоединяться к нашему иску.

— В суд? Да это просто смешно! — отозвалась Марджив. — Никакого никому иска. — Она снова откинулась на подушку. Обиделась?

Роджер между тем продолжал:

— Теперь Лувр. Если бы в музее хотели сами приобрести «Урсулу», они обратились бы в министерство культуры с просьбой запретить вывоз ее за границу. Некоторые произведения французской живописи не подлежат вывозу из страны, так как считаются национальным достоянием. К счастью, это не относится к нам. Тогда резко сократилось бы число возможных покупателей. Вообще выпали бы американцы, японцы…

— Все это просто неслыханно, — начала Марджив. — Мы отправляем свою собственную картину во Францию… Разве они имеют право запретить нам взять ее домой?