волны на море, становились все меньше и меньше, пока не исчезли на восточном горизонте. Я глядела из окна, как они огибают маяк и направляются в открытое море. Цезарион смотрел вместе со мной.

– Ну вот, они свернули за маяк… сейчас, должно быть, почти поравнялись с Канопом… все, их не видно.

Его голос звучал тихо и печально. Пока он следил за парусами, это отвлекало его, но теперь мальчик понял, что игры с Антонием закончились.

Он вздохнул и ссутулился у стола, где ждала оставленная игровая доска.

– А когда он вернется? – спросил Цезарион.

– Я не знаю, – ответила я.

«Никогда», – прозвучало в моей голове.

– Ему нужно готовиться к войне, и кто знает, что случится потом.

После его отбытия стало казаться, что он наполнял собой и дворец, и всю Александрию. Теперь город опустел, и лишь гулкое эхо взывало к ушедшему. Странно: ведь все это существовало задолго до него, однако насквозь пропиталось его духом. В моих личных покоях Антоний не жил, но они тоже тосковали по нему вместе со мной и, кажется, даже стали меньше.

Я бродила по моим опустевшим комнатам, касалась каждой вещи, напоминающей о нем, а потом мысленно убирала ее – аккуратно и решительно, как римский солдат складывает свою палатку с наступлением утра. Все кончилось. Антоний уплыл, отказался от моего предложения, от личного и политического союза. Он уплыл сражаться в других, собственных битвах. Теперь это его война, не моя.

Конечно, прошлое не ушло полностью. Было еще наследие встречи в Тарсе и то, что осталось после долгих зимних ночей в Александрии – восхитительных, пламенных ночей. Хармиона знала или догадывалась, хотя сама боролась с печалью после расставания с Флавием. Однажды тихой ночью, расчесав мои волосы и сложив мое одеяние, она сказала просто:

– Значит, он уехал, несмотря ни на что.

– Он не знал.

Для меня возможность поговорить об этом вслух стала огромным облегчением, и я даже не задала вопрос, откуда она знает.

– Ты не сказала ему? – спросила она с недоверием. – Разве это честно с твоей стороны?

– Я решила, что да. Мне показалось, нечестно было бы сказать.

– Почему же сказать правду нечестно? – удивилась она. – От чего ты его оберегала?

– Сама не знаю, – призналась я. – Я словно защищала себя.

Хармиона покачала головой:

– Нет, ты поступила наоборот: ты лишила себя защиты. О тебе будут говорить… мне даже подумать страшно, что они скажут!

– Мне все равно, – ответила я. – Нет, я не так говорю – мне не все равно. Я не могу допустить, чтобы меня высмеивали или жалели. Особенно жалели. И кого ты имеешь в виду, говоря «они»? Моих подданных? Римлян? Фульвию?

Ну вот, я и произнесла: «Фульвия».

– Да всех! Любого из них! Тех, кто судит, бранит, побивает камнями.

– Это иудейский обычай. Греки и римляне в женщин камни не швыряют, – уточнила я. – Кроме того, это убедит людей, что Антоний походит на Цезаря больше, чем Октавиан, раз пошел по его стопам.

Лишь когда я высказалась, до меня дошел юмор этой фразы.

Хармиона рассмеялась своим глубоким хрипловатым смехом.

– Я не думаю, что он последовал по стопам Цезаря.

Тут мы захохотали вместе.

Потом Хармиона сказала серьезно:

– Вряд ли Антония огорчило бы известие, что у него будет сын – единоутробный брат сына Цезаря.

О, другой непременно воспользовался бы этим, но чтобы Антоний – маловероятно. Что делало ему честь, но было его слабостью.

Через несколько дней я почувствовала, что обязана поговорить с Олимпием. Может быть, я хотела так утешить себя за то, что ничего не сказала Антонию. Мой врач отреагировал на новость еще более бурно, чем я ожидала.

– Ты лишилась рассудка? – воскликнул он. – А как же…

Я открыла шкатулку, где хранила подаренное противозачаточное снадобье, и молча вернула Олимпию флакон.

– Вижу, ты им не пользовалась, – проворчал он, заглянув внутрь.

Судя по тону, он сердился на меня, как родитель на беспутное дитя.

– Итак? – Олимпий поставил флакон, скрестил руки на груди и вперил в меня хмурый взгляд.

– Вы с Мардианом вечно приставали ко мне, чтобы я обеспечила трон наследниками. Пришлось пойти вам навстречу, – попыталась отшутиться я, но он не поддержал такого тона.

– О моя дорогая царица и бесценный друг, – сокрушался он. – Это ужасно, ужасно! В первый раз все отнеслись к твоей выходке снисходительно: сыграли роль суеверия насчет Исиды и Амона, да и Цезарю, признаться, сходило с рук все, что бы он ни вытворял. Но на сей раз дело обстоит иначе. Антоний не Цезарь…

Как говорил и сам Антоний.

– Олимпий…

Я была тронута тем, как близко к сердцу принимал он мои проблемы.

– Антоний не Цезарь, и мир не благоволит к нему в той же мере, – продолжал Олимпий. – Кроме того, в отличие от Цезаря у Антония уже есть дети. Цезарю ты преподнесла уникальный дар, что же до Антония – сколько у него отпрысков?

Мне пришлось задуматься и посчитать. Он точно имел ребенка от брака со своей кузиной Антонией и еще двоих прижил с Фульвией.

– Трое, насколько мне известно.

– Ты понимаешь, что значит четвертый? Кроме того, едва он снова встретит Фульвию, появится еще один.

Эта мысль была для меня особенно мучительной, – скорее всего, она соответствовала действительности. Вразумительной отповеди на эти слова у меня не нашлось.

– Сядь здесь, – сказал Олимпий, игнорируя тот факт, что у него нет никакого права приказывать мне.

Я была его царицей, его другом и лишь в последнюю очередь – его пациенткой. Но сейчас на первый план вышло последнее. Он сел напротив и устремил на меня хмурый взгляд. Его длинное лицо потемнело от беспокойства.

– Кто еще знает?

– Только Хармиона, – сказала я. – И только потому, что она сама догадалась. Ты единственный, кому я призналась.

– Антонию не говорила? – быстро спросил он.

– Нет, Антоний не знает.

– И не подозревает?

– Нет.

– Хорошо. Срок небольшой, иначе было бы видно, и он бы догадался. Теперь слушай. Тебе надо избавиться от ребенка. Время еще есть, благодарение богам.

– Но я…

– Выслушай, по крайней мере, мои доводы. Оставшись одна, дай себе труд над ними поразмыслить. У меня есть эликсир, на ранней стадии действующий безотказно и безвредно. Главное, никому ничего не говорить, и ребенок исчезнет, как сам Антоний.

И снова его слова причинили мне боль, потому что были правдивы.

– Подумай об этом, – настаивал он. – Задайся вопросом: зачем тебе наказывать себя без необходимости? Разве того, что ты осталась в одиночестве, недостаточно? Тебе нужен еще и бастард?

Он встал без разрешения.