Как говорил затем в своих воспоминаниях Хрущев, он понимал, что такого рода информация вполне могла доводиться до сведения наших людей с целью нажима на Москву. Тем не менее в тот момент игнорировать ее было рискованно, тем более что практически одновременно в Москву поступили другие подлинные сообщения — о приведении вооруженных сил США в полную готовность. Эти сообщения основывались, насколько я знаю, на перехвате переданного 24 октября открытом текстом приказа о переводе Стратегического воздушного командования США (в него же входили и ракетные силы) из состояния Defcon‑5 в состояние Defcon‑2 (впервые за послевоенную историю), что означало полную боевую готовность, включая готовность к ядерной войне.

Получив столь тревожные сообщения, Хрущев, как выразился рассказывавший мне об этом В.В. Кузнецов, «наклал в штаны» и в первой половине дня 26 октября сам продиктовал новое письмо, опустив в нем вопрос о выводе американских ракет из Турции и Италии. При этом им было сказано, что «главное в данный момент — предотвратить вторжение на Кубу, а к Турции можно будет вернуться потом». Так, по моим данным, родилось «примирительное» письмо от 26 октября. Текст его был передан посольству США в Москве, как уже упоминалось, около пяти часов дня, то есть когда в Вашингтоне было еще утро. Но ввиду того, что письмо было довольно длинным и местами сумбурным, на его перевод в американском посольстве ушло немало времени, а затем имела место некоторая задержка (по не до конца выясненным причинам) с передачей посольской шифровки с его текстом в Вашингтон московским телеграфом. В итоге в госдепартамент США оно поступало частями между 18 и 21 часом по вашингтонскому времени, а президенту и другим членам Исполкома СНБ его полный текст был доложен примерно в 22 часа, когда в Москве уже наступило утро 27 октября.

* * *

Тем временем происходило следующее. Узнав утром 25 октября об отправке в Москву тревожной телеграммы, основанной на ночной беседе в пресс‑клубе нашего разведчика, который был известен своей эмоциональностью, о намеченном якобы на «сегодня‑завтра» вторжении на Кубу, я, хорошо знавший упомянутого в ней журналиста Роджерса, решил в порядке перепроверки встретиться с ним для беседы, которая и состоялась за ланчем, то есть в середине дня 25 октября. Уже из самого этого факта явствовало, что Роджерс продолжал пребывать в Вашингтоне, а не отправился во Флориду, как об этом говорилось в телеграмме. Последовавший разговор с ним по своему содержанию тоже заметно отличался от того, о чем шла речь в сверхтревожной телеграмме нашего разведчика.

Смысл сказанного моим собеседником сводился к следующему. По его данным, Белым домом действительно было принято решение «покончить с Кастро», не останавливаясь и перед прямым вторжением. Необходимые планы разработаны и могут быть задействованы в любой момент. Вместе с тем Роджерс подчеркнул, что президент Кеннеди придает очень важное значение тому, чтобы такая акция США, если она состоится, выглядела в глазах всего мира абсолютно оправданной, а поэтому быть или не быть вторжению и если быть, то когда, должно определяться наличием или отсутствием «оправдывающих» обстоятельств, что оставляло возможность оттянуть или вообще не допустить вторжение.

Таким образом, сказанное мне Роджерсом не давало оснований считать решение начать вторжение «сегодня‑завтра» уже практически принятым. Информация об этой моей беседе, естественно, была тут же направлена послом в Москву. В Вашингтоне это была вторая половина дня 25 октября, а в Москве уже перевалило за полночь. Поскольку счет тогда шел на часы и даже на минуты, следует иметь в виду, что в те времена телеграммы и в посольстве, и в Москве зашифровывались и расшифровывались вручную, затем доставлялись на местный телеграф для передачи по трансатлантическому кабелю, который имел ограниченную емкость, а бывало, и выходил из строя. В результате от написания даже самой строчной и короткой телеграммы в одном пункте и до прочтения ее в другом проходило нередко часов 8 — 10, а то и больше.

В данном случае телеграмма посла о моей беседе, корректирующей более раннее сообщение о вторжении «сегодня‑завтра», легла на стол руководства МИД в середине дня 26 октября, незадолго до передачи американскому посольству «примирительного» письма Хрущева. Хотя вновь поступившая информация, по словам Кузнецова, была воспринята в МИДе с некоторым облегчением, задерживать передачу письма Хрущева американцам и передокладывать ему не стали, тем более что оставалась в силе и сохраняла свое зловещее значение информация о приведении вооруженных сил США в состояние полной боевой готовности.

Однако, когда с этой телеграммой был ознакомлен Хрущев, которым она тоже была воспринята наряду с другой поступившей к тому времени новой информацией как несколько снижающая остроту момента, возникла идея доработать ранее подготовленный проект письма, в котором речь шла и о Турции, и направить его вдогонку предыдущему письму. Решение же огласить это второе письмо по радио одновременно с передачей его 27 октября американскому посольству в Москве объяснялось, как я понимаю, желанием, чтобы новое письмо стало известно в Вашингтоне как можно быстрее, до того, как там будет подготовлен ответ на предыдущее.

Так оно и получилось. Но, судя по всему, именно факт немедленного предания гласности (в отличие от предыдущей практики) данного письма, в котором наращивались советские требования, вкупе со сбитым в тот же день над Кубой американским самолетом У‑2 (что могло быть сделано только находившимися в советских руках ракетами «земля — воздух») вызвали ту напряженность в Вашингтоне 27 октября, из‑за которой этот день там окрестили «черной субботой». Будь это письмо Хрущева с упоминанием Турции, как и предыдущее, закрытым, оно было бы, думается, воспринято в Белом доме гораздо спокойнее, тем более что, как теперь известно, там такой вариант уже обсуждался.

* * *

В создавшейся драматической ситуации президентом Кеннеди и его ближайшими сподвижниками был найден разумный выход, который оказался приемлемым для обеих сторон (о нем уже говорилось выше): официальная договоренность о выводе с Кубы советских ракет и о невторжении США на Кубу, дополненная конфиденциальной договоренностью о выводе американских ракет из Турции. С американской стороны об этой конфиденциальной части договоренности знали кроме президента всего пять или шесть человек. Для остальных осуществленный в начале 1963 года вывод из Турции американских ракет должен был восприниматься как не связанный с урегулированием карибского кризиса.

В опубликованных в 1968 году воспоминаниях Роберта Кеннеди вопреки фактам говорилось, что при встрече с Добрыниным вечером 27 октября он сказал ему: какой‑либо договоренности по Турции быть не может, но одновременно — лишь, дескать, в порядке информации — сообщил, будто президент давно хотел отделаться от ракет в Турции и Италии и уже некоторое время назад дал указание об их выводе оттуда, что и произойдет через некоторое время после завершения кризиса. Однако в 1989 году Тед Соренсен, который редактировал воспоминания Р. Кеннеди, изданные после его смерти, признал, что в дневнике Р. Кеннеди в действительности говорилось о «прямой сделке» по ракетам в Турции и что это он, Соренсен, при публикации воспоминаний «счел нужным подправить эту запись с учетом того факта, что в то время указанная сделка была все еще секретом, известным только шестерым членам Исполкома СНБ».