заранее знаю, что ваш союз будет счастливым. Так вот и сосредоточься на этом».

Эммануэле разворачивает второй рулон, дает пояснения, показывая разные отпечатки.

— Смотри, ты можешь выбрать, что использовать для работы: негатив или позитив. Я взял много красного и отпечатал на газете в качестве фона — получилось что-то вроде коммунистического агитационного плаката. Я сделал штук десять или двенадцать таких, каждый просил подарить ему один… Смотри-ка, а я, оказывается, вещал по-английски, — вдруг удивляется он.

— Ты отлично говоришь. У тебя в активе три языка: итальянский, французский и английский.

— Мало того что я устал, так еще и проголодался, — он переходит на итальянский. — Я сегодня ничего не ел, перехватил только бутерброд. Но у нас всего десять минут до начала спектакля.

Мы входим в пустынный, похожий на крепость Арсенал, под ногами хрустит гравий.

— Здесь очень красиво, — говорит мне Эммануэле. — Только не сейчас, слишком воняет.

Запах действительно есть, пахнет сточными водами, но это не мешает Арсеналу казаться таинственным местом.

В переполненном кафе возле театра видим компанию наших старших друзей, среди них Тициана. Мать Эммануэле тоже здесь. Он хлопает ее по плечу, и она подскакивает. Что же так пугаться? — думаю я. Может, она опасается, что хрупкое плечо может рассыпаться под весом сыновней руки? Еще бы, не есть двадцать лет! Со мной она здоровается очень приветливо и велит поторопиться за билетами, пока они не закончились.

— Прибереги для меня корку хлеба! — на ходу кричит ей Эммануэле, и мы несемся в кассу, где я, не в силах заставить себя наврать и получить скидку, отдаю шестнадцать евро, разом опустошив свой кошелек.

Теперь пути назад нет, а ведь я терпеть не могу драматический театр. Я почему-то чувствую смутную неприязнь к Эммануэле, хотя он особо не старался затянуть меня сюда. У меня нет при себе ни гроша, я сегодня не мылась и вообще хочу домой.

Вернувшись в кафе, мы болтаем с грубовато-добродушным хозяином. Эммануэле заказывает себе какую-то еду. Я — ничего. Кафе некрасивое, шумное, слишком просторное, но интересное. Хозяин напоминает снеговика, он то и дело вытирает руки и шлепает ладонями по всему, что подвернется. Когда Эммануэле спрашивает, нельзя ли попросить счет, он отвечает:

— Попробуй!

С моего места у стойки виден уголок кухни. Там, среди пара и копоти, на маленьком пятачке, трудятся четыре японца средних лет; еще один снует вокруг них, пытаясь прибраться.

— Если ты хочешь есть или пить, закажи. Не волнуйся, ты успеешь. Может, «шприц»? «Шприц» отлично поднимает настроение, — говорит Эммануэле.

— Не могу, — улыбаюсь я.

— Можешь, можешь. Я видел, ты выпила четыре просекко на вечеринке в Джудекке.

— Четыре? А десять не хочешь? — признаюсь я.

Наконец прибывает его сэндвич, он хватает его, и мы летим в театр.

— Вот так я, — мило улыбается Эммануэле. — Говорю по-английски, на бегу поедаю сэндвич — все одновременно.

По дороге встречаем его университетских друзей, юношу и девушку, им лет по двадцать, оба — светлокожие блондины, совершенные, как юные цезари. Девушка дичится меня, здоровается еле слышным голосом. Обмениваясь рукопожатием с парнишкой, ловлю на себе ее острый, тревожный, испытующий взгляд.

Мы с Эммануэле садимся отдельно от них. Начинается спектакль… Спектакль продолжается… Он тянется целый год… Штамп на штампе… Действующие лица: мудрец в чалме; роковая женщина — красная помада и черные шпильки; решительная девушка, снимающая с себя блузку; молодой клоун; похотливый старец; женщина, потерявшая детей и «готовая на все», чтобы их вернуть. Эммануэле не сидится на месте. Он покачивается, трет глаза, смотрит на часы, массирует лицо, стараясь не заснуть. Наконец все завершается. Эммануэле иронично интересуется, как я себя чувствую. На сцену поднимается автор пьесы. Это долговязый мужчина средних лет, рыжеволосый и бородатый; он настолько бледен, что свет на сцене превращает его в невидимку. Никто не хлопает.

Выходим и присоединяемся к друзьям Эммануэле. Они со мной не разговаривают — ни единого вопроса или приветствия, ни улыбки, а когда говорю я, они насмешливо переглядываются и не отвечают. Компания лениво переговаривается между собой, решая, в какой бар отправиться. Очевидно, что меня не приглашают, но я все-таки иду с ними.

На вапоретто, по дороге в театр, я то и дело касалась плеча Эммануэле: какой симпатичный бархатный пиджак, красивый цвет и красивый покрой — интересно, где он его приобрел? У меня было очень много вопросов о пиджаке. Теперь я иду сама по себе, молча и очень быстро — припустила специально, поскольку они все еле ползут. Что мне делать, я не знаю. Повернуться и уйти я не могу, поскольку пришла с Эммануэле. В то же время я явно нежелательный элемент для всей компании.

Мы идем довольно долго, пока не добираемся до Рива дельи Скьявони и не упираемся в море. Случайно или нет (полагаю, все же намеренно) Эммануэле оказывается рядом со мной.

— Я здесь бегаю, — говорю я, чтобы что-то сказать. (А могла бы добавить еще кое-что: стоило появиться твоим друзьям, и ты стер меня из памяти.)

— От Фрари? — спрашивает он.

— Ага.

— Но это же… километров пять.

— А марафонская дистанция сорок четыре. Я почти каждый день здесь бегаю.

— До?..

— До Сант-Элены. И несколько раз до Дзаттере и обратно.

Он изумленно смотрит на меня. К нам присоединяются Тициана, мать Эммануэле и их приятели, все вместе мы двигаемся вдоль реки. Мне нравятся люди старше меня. По крайней мере, они без выкрутасов и без всей этой ерунды, которая свойственна молодым. Стеф как-то за ужином сказала родителям: «Бидиша запала на компанию богатых венецианских старичков-мудачков».

Мать Эммануэле отчаливает, попрощавшись со мной очень дружелюбно.

— Мам, ты ела? Ужинать не собираешься? — спрашивает сын.

— О! Все в порядке! Я съела такую штучку с моцареллой…

Подозреваю, у нее анорексия.

Отбывает и Тициана, она размашисто шагает в сторону Сан-Марко.

— А тебе в какую сторону? — вдруг спрашивает меня Эммануэле.

— А? К Академии, — говорю я, надеясь, что указываю противоположное направление от его с друзьями маршрута.

— То есть ты идешь с Тицианой? — спрашивает он еще выразительнее.

— Что? О, да!

Быстрый поцелуй, «чао» его приятелям, на которое они отвечают так слабо, что их и не слышно.

Разворачиваюсь и тычусь лицом в пиджак Эммануэле (пиджак, который мне так понравился), потом припускаю бегом и окликаю Тициану.

Мы идем рядом, и я наконец расслабляюсь. Тициана сегодня немногословна, она кажется подавленной.

Выходим к Сан-Марко.

— Люблю это место, — говорю я, — несмотря на то, что все это ужасно, столько туристов.

— Нет, нет, — мягко уверяет она. — Святой Марк — наш покровитель. Он всегда