лице, надо полагать, душевного алкоголика, синего от наколок и со справкой об инвалидности, о которой мы его, к слову, не спрашивали, и его немногим отличающегося кореша, закивал, скалясь во все коллективные двенадцать зубов. Они наслаждаются представлением, и, как я полагаю, вполне искренне считают себя людьми хорошими и душевными… и кто, сука, скажет, что это не так⁈

— И неспехом… — продолжил И. О., за каким-то хреном показывая жестами, как он забивает щепу в щелястые стены барака, — До осени далеко ещё, а сейчас…

— Вот давай и заселяйся сюда, к душевному народу со всей своей семьёй, и неспехом, как настоящий мужик, приводи стены в порядок, — отбривает отец, и начинается долгий спор, в котором И. О. больше напирает на фразы типа «Да ты не мужик, что ли?», пытаясь развести «на слабо» отца и меня, апеллируя то к синим человечкам, то к бабкам маргинального вида, собравшимся на интересное.

Ордер у нас не вполне стандартный, как это часто и бывает в таких посёлках. Дают иногда не конкретную комнату в конкретном бараке, а — на усмотрение, по наличию жилого фонда и так далее.

Но это надо уметь читать, понимать, и — отстаивать своё понимание прочитанного. А у коменданта… или кто он там? У него своё понимание справедливости, фонды, макли, общественные квадратные метры на собственные блага и тому подобные штуки, известные всякому, кто сталкивался с подобной публикой не слишком уж краями.

' — Ломброзо', — мрачно думаю я, поглядывая по сторонам с невозмутимым, как я надеюсь, видом. Вероятно, я утрирую, желая видеть картинку, которая уже сложилась в голове, ну и отчасти — сейчас, в разгар рабочего дня, в бараках всё больше не работяги, а синие человечки с разного рода справками.

Позже, наверное, они разбавятся людьми хотя и не высококультурными, но всё ж таки, в большинстве своём, вполне нормальными. Надеюсь…

— Да чёрт с тобой! — сдался наконец И. О., отчаянно махнув рукой с зажатым в ней картузом, — Я думал, ты мужик, а ты…

Разочарованный взгляд, демонстративный плевок на землю… но отца такой ерундой не проймёшь.

Через несколько минут, закинув вещи в грязную тележку, прицепленную к отчаянно тарахтящему трактору, мы вскарабкались туда же, и, медленно и плохо, поехали навстречу новому будущему, спотыкаясь на каждой кочке и выбоине.

С высоты, хоть и небольшой, видно получше, и то, что я вижу, особо не радует. Бараки разной степени изношенности, бурьян, и свалки — те самые, стихийные, возникающие от свинства местных жителей и равнодушия властей к быту плебса.

По разные стороны — стройки, какие-то глубокие канавы, предназначенные, очевидно, для прокладки труб, но местами успевшие зарасти тиной и обзавестись лягушками. В целом — не самое плохое место для игры в «казаки-разбойники» и «войнушку», но жить…

К одному из бараков, ничем особенно не отличающихся от остальных, мы подъехали и разгрузились. Глушить двигатель тракторист не стал, и, поговорив о чём-то с местными, загрузил что-то в тележку, наконец-то убравшись.

— Вот, — рыже-сивый И. О. широким, несколько нервным жестом указал на барак. Почти тут же, нагнувшись, он нырнул в дверной проём, исчезнув в затхлом полумраке.

— Верка! — послышалось приглушённое, — Растудыть твою мамашу! Какого хера…

Дальнейшее так и осталось для нас тайной, но через пару минут И. О., вынырнув каким помятым, поманил нас за собой нервным жестом веснушчатой руки.

— Вот… — махнул он рукой, стараясь не глядеть на дебелую, несколько растрёпанную молодку лет тридцати, вставшую со скрещенными руками в коридоре, и сверлящую всех нас свирепым взглядом, — заселяйтесь!

— Нд-а… — сказал я, прикрывая за собой дверь, но повторяться, вслед за родителями, не стал. Чего уж там… и так всё ясно!

— Ничего, — вымученно улыбнулась мама, постаревшая за эти часы лет на пять, — не хуже, чем когда-то! Помните?

Они переглянулись с отцом, и мне стало почему-то неловко, а ещё — я понял вдруг, что могу сорваться от любой мелочи, а это — ну его на хрен…

— За водой схожу, — вызвался я, подхватывая ведро. Колонку нашёл быстро — благо, она по здешним меркам совсем рядом, всего-то в полусотне метров.

Делая вид, что не замечаю взглядов и шепотков, набрал воды, уже зная, что просто не будет, и что будут разговоры, разговоры… а потом проверки и провокации, по результатам которых ясно будет — смогу я жить в этом социуме?

Чувствуя, как спину сверлят взгляды девчонок и мелкого пацанья, собравшихся у колонки, порадовался, что не нарвался на бабок. Эти, со своими вопросами, так насядут… и ведь, сука, медленно всё, переспрашивая по несколько раз и обдумывая плохо работающими мозгами самые простые ответы. И послать не пошлёшь, потому что, сука, социум! Житья потом не дадут.

А так, глядишь, со слов внуков и внучек переварят чуток, обжуют меж собой, и только потом — к нам, знакомится. Тоже ни разу не сахар, но лучше сразу коллективно отстреляться, чем каждой старой дуре, давно пребывающей в деменции, рассказывать о себе отдельно.

— … пить придётся, — услышал я, заходя в комнату, — сама понимаешь!

' — Ну… тоже вариант, — мысленно соглашаюсь с отцом, примеряя заодно ситуацию на себя, — Придётся!'

Комната нам досталась не слишком большая — метров, наверное, шестнадцати, но отмывать её пришлось долго, выкинув заодно почти всё, оставшееся от прежних жильцов. Оставили только самодельную двуспальную кровать, способную, наверное, выдержать брачные игры мамонтов, да кое-где торчащие из стен загнутые гвозди. Гвоздям откусили шляпки, шлифанули напильниками, чтобы не рвать одежду, и нормально! На первое время сойдёт, а дальше думать будем, как жить.

Остальное — то бишь старый диван с торчащими пружинами и клопами, насквозь проссанный матрас — и тоже, разумеется, с клопами, колченогий обеденный стол и самодельные шкафчики, местами прогрызенные жучками насквозь, выставили на улицу. Почти тут же одна из соседок, немолодая дама с обвисшими щеками и зобом, заинтересовалась ресурсами, и, получив нужный ей ответ, утащила к себе в закрома.

На черта они ей