гражданке Валентине Шишло. По крайней мере, это должно быть как-то связано с таинственным исчезновением гранатовых сережек. Конечно, вряд ли в этом преступлении замешана сама Нора, но прояснить следовало бы незамедлительно.

Солнце поднялось уже довольно высоко и по-прежнему палило со свойственным ему сухим жаром. Когда Илья добрался до подворья Норы, он выглядел, как окунувшийся в одежде в реку: пот грязными дорожками стекал по его лицу, мокрая гимнастерка с белесыми проплешинами прилипла к лопаткам. Он вошел во двор и сразу с облегчением скинул ее и повесил на веревку сушиться, с удовольствием побрызгал на себя степлившейся водой из кадушки и только тогда огляделся. Собака с высунутым от нестерпимой жары языком лежала в конуре, вязкая, как мед, тишина, казалось, растеклась по тесному дворику.

– Есть кто дома? Нора! – окликнул парень хозяйку, заметив ее размытый силуэт за занавесками в окне и, повернувшись спиной к сирени, направился в дом.

Внезапно ветка сирени вздрогнула, из кустов вышел Лиходей, держа сбоку правую руку на замахе, с надетым на нее кастетом. Осторожно ступая на носки, он проворно подбежал сзади к оперативнику и со всей дури обрушил тяжелую свинчатку в основание шеи, стараясь поразить хрупкие позвонки. Лиходей волновался и удар пришелся немного не в то место, куда он целился, но и этого оказалось достаточно, чтобы усталый Илья рухнул как подкошенный.

Лиходей, суетясь, подхватил безвольное тело под мышки и поволок к дому. В это время из сарая выскочил Шкет, прятавшийся в нем от жары и было задремавший, но услышав знакомый голос своего старшего товарища, проснулся.

– Ты что творишь, гад? – заорал он, вытаращив глаза от изумления, увидев распростертое тело Журавлева, и вновь заорал: – Не тронь Илью. Кому говорю, не тронь! Куда его тащишь, сволочь?

– Умолкни! – грубо приказал Лиходей, плечом отталкивая настырного мальчишку, цепко хватавшего его за руки. – Чего разорался, Шкет? Предатель он.

– Сам ты предатель! – не мог поверить мальчишка, судорожно схватил Илью за левую руку и, упершись босыми ногами в землю, потянул к себе. – Не тронь его! Он мой друг!

– Да пошел ты! – вконец озверел Лиходей, и с силой пнул его в живот, чтобы заставить мальчишку отстать.

Легковесный Шкет отлетел далеко в сторону невесомой пушинкой, ударился затылком об угол дверного косяка и потерял сознание. Он лежал трогательным комочком у входа в сарай, и его бледное личико было похоже на личико восковой куклы.

– Паршивец, – процедил Лиходей и как ни в чем не бывало бесцеремонно потащил дальше бесчувственно тело: у Ильи безвольно волочились ноги, сгребая каблуками сапог песок и подсохшие окурки со следами губной помады.

…Журавлев не помнил, как долго он находился в бесчувственном состоянии, а очнулся оттого, что кто-то больно ударил его носком ботинка в бок. Казалось, что внутри у Ильи взорвалась маленькая, но чудовищной силы бомба: в потемневших глазах ярко вспыхнули искры и разом перехватило дыхание.

Он с усилием разлепил слипшиеся от слез веки, тяжело обвел мутными глазами пространство вокруг, все время натыкаясь взглядом то на ножки стульев, то на фигурные ножки стола, то на приземистых размеров низ посудного шкафа. Журавлев догадался, что лежит на полу, связанный по рукам и ногам. Он с трудом неловко повернул голову и увидел стоявшего над ним Лиходея.

– А-а, это ты-и, – протянул Илья, как бы даже обрадовавшись встрече, потому что уже думал, что бандит давно унес из города свои поганые ноги. – Ждешь, когда тебя за шкирку возьмут? – не утерпел он, чтобы не съязвить.

– Как бы тебя самого не взяли! – огрызнулся Лиходей, злорадно посмеиваясь. – Уже и человечек такой нашелся.

Илья перевел свой медлительный, но заинтересованный взгляд немного в сторону и столкнулся с огромными глазищами Норы, с любопытством наблюдавшей за ним.

– А-а, и ты зде-е-есь, – вновь нараспев произнес он. – Значица, успели уже снюхаться. А то чего ж, Ливер сдох, так вы теперь свободны… можете творить что угодно. Хоть сейчас в постель.

– Заткись, мразь! – вспыхнула Нора и тотчас ударила его носком тапочки в лицо. – Я тебе смерть Вани никогда не прощу, – заявила она и, подтверждая всю серьезность своих намерений, взяла со стола пистолет ТТ. – Отправишься вслед за ним… за моим милым голубком.

– Ты что ж, вправду думаешь, что это я его застрелил? – спросил Илья, не сводя с нее внимательных глаз и покосился на Лиходея, который внезапно занервничал и отрывисто бросил: – Да вали ты его, падлу! Чего с ним базарить?

Илья вдруг сдавленно захихикал; выталкивая изо рта распухшим языком сгустки крови, ворочая разбитыми губами, хрипло произнес:

– Твоего Ливера пристрелило вот это быдло… – и кивнул на Лиходея, – чтобы не тащить его раненого на себе. Я его понимаю… своя жизнь дороже. Как у вас в банде говорят, умри ты сегодня, а я завтра.

– Да кого ты слушаешь! – воскликнул Лиходей, глаза которого забегали. – Вали его, и все дела. А если сама не можешь, то дай мне пистолет.

Он нетерпеливо протянул руку, очевидно, намереваясь его отобрать насильно, если девушка вдруг заартачится отдавать оружие.

– Стоять! – жестко приказала Нора неожиданно таким ледяным тоном, что от ее голоса у оперативника по коже пробежал невольный озноб. Она быстро направила ствол ТТ на Лиходея.

– Ты чего… ты чего? – залебезил тот. – Веришь этому менту? Да он ради своей жизни мать родную продаст.

– А ты знаешь, Коля Коноплев, я ему верю, – зловеще произнесла девушка, – потому что он не побоялся в банду внедриться, зная, что в любую минуту может погибнуть. А ты мне теперь без надобности…

Лиходей неожиданно упал перед Норой на колени, как бы желая искупить свою вину, а сам исподтишка хотел было снизу выбить у нее пистолет. Но девушка оказалась проворной и выстрелила в упор, разворотив ему голову пулей: мозги брызнули на стены и на ее лицо. Она языком слизала с алых губ мелкое жидкое крошево и поглядела на Илью, которому от ее кровожадного взгляда стало не по себе, он непроизвольно вздрогнул.

– Знаешь, Илья, – криво улыбаясь какой-то звериной улыбкой, с пугающей душевностью негромко заговорила Нора, – а ведь я тебя по-настоящему полюбила. Думала, на черта мне этот дурной Ливер, брошу его к чертям собачьим, и убежим мы с тобой куда-нибудь далеко-далеко,