После этого Нора до Нового года проигрывала пластинки, когда выдавалось время или она находилась одна в дальней комнате. На Рождество мальчики, девочки и Уна подарили ей три симфонии Бетховена, которых у нее не было, — все куплены в Дублине Айной. Маргарет позвонила Филлис и выяснила, что Нора предпочитает что-нибудь поспокойнее, а потому купила ей виолончельные сонаты Брамса в исполнении Яноша Штаркера[59]. Теперь Норе было из чего выбирать для своей первой программы в обществе “Граммофон”.

По субботам, когда Фиона уходила на танцы в “Пшеничный амбар”, а Конор ложился спать, то и дело захаживали Джим с Маргарет, смотрели с Норой и Доналом “Позднее-позднее шоу”. Там из недели в неделю обсуждались проблемы Северной Ирландии вперемежку с правами женщин и переменами в католической церкви. У Джима развилась сильнейшая неприязнь ко многим участникам, но Нора часто соглашалась со сторонниками перемен и думала, что Морис ее поддержал бы.

Одним субботним вечером в феврале, когда дебаты сосредоточились на отсутствии гражданских прав не только в Северной Ирландии, но и в республике, Джим до того рассвирепел, что был, казалось, готов попросить ее выключить телевизор.

Во время рекламной паузы Нора сходила в кухню, приготовила чай и направилась с подносом обратно, когда передача возобновилась.

Пока шла реклама, ведущий Гай Бирн, очевидно, беседовал с аудиторией, и камера была направлена на группу женщин в первом ряду. Нора узнала некоторых — феминистки, которые часто участвовали в ток-шоу. Когда Нора поставила поднос на кофейный столик, одна из них говорила о дублинских трущобах и состоявшемся в тот день марше Дублинского жилищного агитационного комитета. Шествие завершилось сидячей забастовкой на мосту О’Коннелла.

— А что вы скажете обычным дублинцам, которые из-за вашей акции часами стояли в пробке? — спросил Гай Бирн.

Камера нацелилась на следующую женщину, и Нора мгновенно узнала Айну. Донал выкрикнул имя сестры, но Джиму с Маргарет понадобилось на пару секунд больше, чтобы сориентироваться.

— О боже, — обомлела Маргарет.

— Сделайте погромче! — крикнула Нора.

Айна с жаром говорила, что раз южане так озабочены дискриминацией католиков на севере, то почему бы им не привести в порядок собственные дома?

— Вместо того чтобы торговать оружием, не лучше ли наладить в дублинских многоэтажках канализацию и водопровод?

Она закончила тем, что выразила гордость своим участием в сидячей забастовке и пригласила в Дублин северян — пусть полюбуются на жалкие условия, в которых живет трудовой народ. Не дав ей продолжить, Гай Бирн поднял руку и передал микрофон кому-то другому.

— О господи, — повторила Маргарет. — Наша Айна!

— Она ч-что, в-в какой-то из эт-тих организаций? — спросил Донал.

— Я уверена, что всю неделю она усердно учится, — сказала Нора.

— Н-надо было сказать нам. М-мы могли п-пропустить.

Но Джим повел себя необычно. Он чуть ли не улыбался.

— Вместо торговли оружием пусть наладят канализацию, — повторил он. — Это в точности мои мысли. Я бы лучше и не выразился.

— Она очень хорошо держалась, — похвалила Маргарет. — А наверняка ведь нервничала. Я слышала, что выступать на телевидении очень трудно.

— И сидеть рядом с этими феминистками — тоже, — сказала Нора. — Завтра после мессы ей перемоют косточки.

— Теперь она попадет в список, — предсказала Маргарет. — Но я не знала, что Айну интересует жилищная тема. Может быть, она как раз ее изучает.

Нора взглянула на нее и разлила чай. Было ясно, что Маргарет глубоко удивлена и не одобряет Айну, но Нору восхитила прыть, с которой она скрыла свои чувства.

Они досмотрели передачу — вдруг Айна выступит еще, и один раз, когда показали ее часть зала, увидели, что она тянет руку, но микрофон ей не дали.

— Ну вот и все, — произнесла Маргарет, когда шоу кончилось. — Разве не молодец?

— Она с-социалистка? — спросил Донал.

— Не знаю, — ответила Нора. — Может, скажет сама, когда приедет.

Недели шли, Лори закончила отрабатывать “Последнюю розу лета” и предложила разучить немецкую песню.

— Аудиторию надо чем-нибудь удивить — например, Шубертом, он хорошо раскроет ваш голос. Я была во Франции, когда явились немцы, они заняли даже монастырь, и нам пришлось перебраться на ферму, но я не перестала восхищаться Шубертом и слушать его музыку. Пожалуй, я знаю вещь, которая внесет разнообразие. — Она порылась в пластинках. — А, вот она. Я буду играть. А вы слушайте, пусть она приживется, а потом поставим перед собой английский перевод с оригиналом и строчку за строчкой исполним ее по-немецки.

Лори вынула пластинку из конверта и поставила на вертушку. Нора закрыла глаза и приготовилась слушать.

— Следите за роялем. Голос потом.

Сначала музыка была бесхитростной и лилась свободно. Однако стоило вступить густому контральто, как музыка чуть отступила, потекла будто исподволь, порой еле слышно, но готовая в любой минуту заполнить тишину, вернуться между куплетами более сложными пассажами.

— Теперь еще раз, — сказала Лори. — Сейчас слушаем голос.

Нора обратила внимание на его томительную нежность и осторожное сближение с мелодией. Тональность была не мягкой и не резкой, она странным образом удерживалась посередине. Простодушно, подумала Нора, но безукоризненно и красиво.

— Это гимн Шуберта музыке, — пояснила Лори. — Слова написал его друг-поэт, доживший до глубокой старости. Представьте, какая у нас была бы музыка, доживи до старости Шуберт! Но так уж устроен мир. Немецкий текст прекрасен и в переводе многое теряет. Но первый английский вариант звучит так:

— Шуберт замечательно положил эти слова на музыку. Конечно, это был акт любви. Они с поэтом были любовниками — во всяком случае, так говорят.

— Шуберт и мужчина? — спросила Нора.

— Да, и разве это не чудесно? Но и печально, потому что Шуберт умер таким молодым, а тот, другой, жил и жил. Но в память о них у нас есть песня, которая родилась из любви к музыке и не только к ней.

— А кто поет? Красивый голос.