Этим, однако, оказывается сделано далеко не все, ведь так же, как человеку мало пользы от безразличного знания о том, как соотносятся друг с другом временное и вечное, так мало ему пользы и от этого первого выбора, если этот выбор не повторяется вновь и вновь, – ах, и, возможно, его приходится повторять при весьма изменившихся обстоятельствах. Юноша повзрослел, жизнь отягощает его, и он (давайте же поторопимся оставить более легкое, чтобы подольше задержаться на том, о чем должно говориться в этих беседах – Евангелии страданий) – он теперь страдает. И теперь он должен, – даже если он не теряет времени и не тратит сил на то, чтобы беспрестанно взвешивать, – всерьез снова соизмерить и взвесить. Он знает, сколь тяжко временное: перевешивает ли теперь его вечное? Так спрашивает он сам себя, но он спрашивает и других; даже если он не теряет времени и не тратит сил на то, чтобы болтать то с одним, то с другим, он, однако, всерьез ищет совета того, кто был испытан. И, слава Богу, такой советчик, такой свидетель в итоге находится, если и не среди живущих, то среди тех, кто уже умер, – и в первую очередь в книгах Св. Писания. Так, быть может, страдающий находит у апостола Павла это слово:

Ибо кратковременное легкое страдание наше производит в безмерном преизбытке вечную славу. (2 Кор. 4, 17)

Это слово мы хотим сделать теперь предметом назидательной беседы и подумать о том, какая для страдающего радость в том, что

даже если временное страдание предельно тяжко, все же вечное блаженство перевешивает его.

Но прежде, чем мы ближе рассмотрим слово апостола, мы сперва должны сделать одно замечание, которое, конечно, покажется излишним, поскольку то, что в нем говорится, совершенно само собой разумеется, но которое, пожалуй, все же стоит привести, размышляя о том, что на опыте можно узнать о человеческой жизни. Совершенно само собой разумеется, что для того, чтобы эта беседа имела смысл, для того, чтобы человек мог убедиться в том, что, даже если временное страдание предельно тяжко, все же вечное блаженство перевешивает его, он должен соизмерять то и другое, он должен на самом деле бдительно следить за тем, чтобы вечное как некий противовес всегда принималось всерьез в рассмотрение. Да, конечно же, это самоочевидно, и если бы к тому же всякий человек непреложно поступал бы так, тогда всякий непременно был бы убежден в том, что вечное блаженство имеет перевес; ведь стоит только мысли о вечном быть взятой всерьез в рассмотрение, как сразу обнаруживается, что вечное имеет перевес. О, но как, наверное, редко человек правильно взвешивает подобным образом. И тем не менее в мире вновь и вновь, изо дня в день, с утра и до вечера идет речь о том, чтобы все взвешивать и взвешивать, но все дело, однако, в том, что тот, кто не рассматривает вечное в качестве одной из взвешиваемых величин, тот взвешивает ничто, тот даже не может взвешивать. Ведь взвешивать одно временное и другое временное, опуская вечное, – это не значит взвешивать, это значит обманываться, это значит терять время и упускать блаженство, обманываясь детскими шалостями жизни. Здесь снова обнаруживается, сколь многое заключено в этом простом слове: взвешивать. Основной смысл человеческого взвешивания – взвешивать между временным и вечным; во всем прочем человеческом взвешивании должен присутствовать этот основной смысл; в противном случае взвешивание, несмотря на всю многозаботливость и напускную важность, будет беспочвенным и ни о чем не говорящим.

Но разве, в самом деле, люди живут так, чтобы всегда всерьез принимать в рассмотрение мысль о вечном? Куда ни глянь, везде спешка, спешная работа ради житейских нужд и спешное их обсуждение – везде спешка, в которой, по-видимому, совершенно позабыто то, в чем на самом деле есть нужда. Но если ты уделишь внимание этим спешащим людям, ты услышишь, что они постоянно говорят все о взвешивании и о взвешивании, хотя они и совершенно забыли основной смысл взвешивания. И того, кто более удачлив, того, кому более благоприятствуют обстоятельства, того тем легче убеждает и пленяет временное, так что ему кажется, что у него все благополучно, что он ни в чем больше не нуждается; или же, если ему все же кажется, что у него не все благополучно, он, однако, столь пленен временным, что ему вовсе не приходит на ум искать причину этого там, где следует. Но если ты уделишь ему внимание, ты, опять же, услышишь, как он постоянно говорит все о взвешивании да о взвешивании, несмотря на то что ты легко убедишься в том, сколь напрочь он забыл основной смысл этого слова. Ах, так живут, наверное, многие; они даже называют себя христианами, хотя то, что решающим образом заложено в основу всего христианства, следует как раз взвешивать в том смысле, который является основным. Многие, наверное, так живут, обманутые временным. Позвольте мне пролить свет на это отношение с помощью одного простого образа. Если состоятельный человек темной, но звездной ночью с удобством едет в своем экипаже, зажегши фонари, да, тогда он уверенно едет, он не боится никакой трудности, он едет при свете, и вокруг него не темно; но именно потому, что он зажег фонари, что вблизи него сильный источник света, он совершенно не видит звезд: его фонари затмевают звезды, которые бедный крестьянин, едущий без фонарей, прекрасно может видеть темной, но звездной ночью. Так живут обманувшиеся временным: или они, озабоченные житейскими нуждами, слишком спешат получить то, на что имеют виды, или же они, будучи состоятельны и благоденствуя, словно зажгли фонари, вокруг и вблизи которых все так надежно, так светло, так удобно, – но недостает вида, вида, вида на звезды.

Однако хотя такие люди и сами обмануты, у них все же нет намеренного стремления обмануть других, слепо руководя ими или ослепляя, – ведь ослепляющий фонарный свет временного всегда столь же опасен, сколь и слепое руководство в темноте. А между тем есть и такие, которые, дерзко обманывая самих себя, дерзко желают научить людей тому же. Они желают совершенно упразднить эту мысль о вечности и вечном блаженстве, они желают научить людей с помощью всевозможных хитроумных изобретений, несущих удобство, получить столько удовольствия, сколько возможно получить во временном благодаря этим изобретениям, – так, чтобы человек стал уже вовсе не способен видеть вечное. Или, если они и не желают совсем упразднить мысль о вечности и вечном блаженстве, они все же желают так обесценить ее, чтобы не осталось никакой вечной разницы (да, может ли быть бо́льшая потеря смысла) между временным и вечным. Какое различие может тогда устоять? Но, пожалуй, неоспоримо то, что так же, как человек и животное различаются наличием и отсутствием человеческого, так и между временным и вечным должно существовать вечное различие; ведь разве их различие не в том, что они по-разному длятся; разве может вечное во всей вечности отличаться от временного чем-то иным, нежели тем, что оно вечно? Таких лжеучителей нельзя, пожалуй, назвать фарисеями; но что, собственно, хуже: фарисей, который точно указывает верный путь, но сам на деле не идет им, фарисей, по слову которого я, таким образом, смело могу поступать, предоставляя при этом Богу то, что никак не является моим делом: судить лицемера, – или так называемый искренний руководитель, который на самом деле идет тем же путем, который он восхваляет другим, но, надо заметить, искажает путь и сам идет превозносимым им – путем заблуждения?