И теперь страдающий; если он не уделяет внимания тому, чтобы всерьез принять в рассмотрение эту мысль о вечности и вечном блаженстве, если он, измеряя тяжесть страдания, измеряет ее не на предмет блаженства; разве тогда удивительно, что это временное страдание получает перевес, разве удивительно, что он находит его тяжким, ужасно тяжким, – ах, когда вечность однажды взвесит его, она, вероятно, найдет его слишком легким; ведь чем более тяжек в этом смысле оказывается человек, тем он ближе к тому, чтобы вечность нашла его слишком легким. Или если страдающий все же один-единственный раз возьмет эту мысль о вечности словно бы в свою руку и прикинет ее вес, – но найдет, что вес ее невелик, разве удивительно, что временное страдание будет весить больше! И если тогда страдающий мгновением позже снова отбросит – и отбросит с равнодушием – эту мысль о вечном, разве тогда удивительно, что он найдет страдание еще более тяжким, тяжким до отчаяния, – ведь тогда не просто страдание будет его тяготить, но он сам будет делать страдание тяжелее дерзкой мыслью, будто он, должно быть, оставлен Богом, – потому что он сам отделался от вечного! Ах, разве удивительно, если такой страдающий в конце концов в отчаянии станет искать последнего выхода, желая покончить с этой мукой, – положив начало тому, что встретит его в вечности!

После этих печальных размышлений давайте теперь перейдем к прочитанному слову апостола и поразмыслим над ним; все же Павел был, вероятно, человеком, который знал толк в том, чтобы соизмерять и взвешивать; в самом деле: не было лести в устах Христа[130], а значит, и апостол не взвешивал лукаво.

«Кратковременное легкое страдание наше производит в безмерном преизбытке вечную славу». Итак, страдание производит в безмерном преизбытке вечную славу. Но если страдание в любое мгновение, а значит, и тогда, когда временное страдание предельно тяжко, производит в таком преизбытке славу, тогда ведь блаженство перевешивает его. Ведь то, посредством чего производится нечто иное, средство, с помощью которого это нечто приобретается, является, очевидно, чем-то менее значительным, а цель – чем-то более высоким. Это столь простая, столь обыкновенная и все же столь глубокая мысль: считать самым прискорбным, самым отвратительным смешением понятий, когда человек переворачивает отношение и обращает цель, – то, что само по себе является целью, – в средство, например, обращает истину в средство, которое служило бы корыстолюбию, или честолюбию, или прочим скверным страстям. Нравственная философия, которая занимается тем, что в себе и для себя является целью, учит, что средство стоит ниже, чем цель. Да, даже когда целью является что-то земное, и другое земное является средством: все же в таком соотношении средство менее значительно, чем цель, даже если в другом смысле цель и средство одинаково незначительны, поскольку и то, и другое – земное. Так, когда некто приобретает за деньги какое-либо из земных благ, он рассматривает деньги как нечто менее значительное, чем то благо, которое он приобретает на них; тогда как, быть может, в другое время он принимает деньги за цель, а нечто другое земное за средство – за то менее значительное, посредством чего он добывает деньги.

Но безмерный преизбыток вечной славы – это никакое не земное благо; эта цель не может лишь по случаю быть более высокой, а средство к ее достижению менее значимым; отношение здесь не может меняться так, что это благо в какой-то раз будет целью, а в другой какой-то раз – средством, с помощью которого будет приобретаться другое благо. Эта цель бесконечно более высокая, цель в себе и для себя. Так что, если страдающий приобретает это благо, то перевес – совершенно очевидно и непосредственно – на стороне блаженства, даже если страдание предельно тяжко. Это благо столь несопоставимо выше того, чтобы быть средством, что даже в самое тяжелое мгновение страдания сознание того, что страдание производит в безмерном преизбытке вечную славу, дает блаженству перевес. Тот, кто не желает этого понимать и не желает в это верить, тот сам виновен в этом, ведь он сам в самое тяжкое мгновение страданий позволяет угаснуть этому сознанию – сознанию той славы, которую производит его страдание.

Ведь когда временное страдание ужаснее всего тяготит человека? Разве не тогда, когда ему кажется, что оно не имеет никакого смысла, что оно ничего не производит и не помогает обрести; разве не тогда, когда страдание, как выражается нетерпеливый, бессмысленно и бесцельно? Жалуется ли тот, кто желает состязаться на ристалище, жалуется ли он, даже если подготовка стоит ему весьма многих усилий, жалуется ли он, даже если она сопряжена с весьма сильными страданием и болью? И почему он не жалуется? Потому что он, решаясь все же на риск, понимает или мнит, будто понимает, что страдание помогает ему завоевать награду победителя; как раз когда страдание наиболее сильно и болезненно, он подбадривает себя мыслью о награде и о том, что это страдание как раз послужит тому, что он завоюет ее. Каких только страданий не вынесет человек, когда он понимает, что через это он обретает себе пропитание или честь, богатство, ответную любовь и все прочее, что можно было бы назвать в этом ряду! Но дело в том, что здесь достаточно одного относящегося ко временному рассудка, или же человек мнит, будто здесь достаточно только его; человек понимает или мнит, будто он понимает, что страдание помогает ему обрести вожделенное, – ах, такое вожделенное, которое безмерно, бесконечно менее значительно, чем безмерный преизбыток вечной славы. Если же, напротив, страдание так охватывает человека, что его рассудок больше не желает иметь никакого дела со всем этим страданием, потому что рассудок не в силах постичь, что это страдание могло бы дать; если страдающий ничего не в силах понять из этой темной речи – ни причины страдания, ни того, зачем оно нужно, ни того, почему оно постигло именно его, а не других, ни того, для чего оно могло бы быть ему полезно, – и вот он, чувствуя в бессилии, что он не в силах сбросить с себя страдание, строптиво отбрасывает веру, не желает верить, что страдание помогает ему нечто обрести; да, тогда блаженство, конечно, не может иметь перевес, раз оно совершенно оставлено за бортом.

Если же страдающий, напротив, удерживает то, что рассудок, конечно, не в силах постичь, но чего, напротив, твердо держится вера, – что страдание производит в преизбытке вечную славу, тогда блаженство перевешивает, тогда страдающий не просто переносит страдание, но понимает, что блаженство имеет перевес. Когда рассудком постигают, что страдание помогает обрести нечто, это делает страдание временно выносимым; но вера вопреки рассудку – вера в то, что страдание, которое кажется совершенно злой и ненужной трудностью, производит в преизбытке вечную славу, делает страдание вечно выносимым. Тогда как страдающий редко находит тесноту, в которую он поставлен, выносимой, но беспокоится и страшится того, не станет ли она в следующее мгновение невыносимой: здесь для всякого страдающего открыт доступ к другому роду надежности, нежели та обманчивая надежность, которая основывается на человеческих возможностях, – доступ, состоящий как раз в том, чтобы пожелать поверить, что самое тяжкое страдание производит в безмерном преизбытке вечную славу.