Итак, всякий истинный христианин всегда готов, если потребуется, исповедать свою веру; он, – и это как раз похвально, – не ищет эгоистично и тщеславно возможности для этого, но скорее внутренне заботится о том, чтобы, будучи верным Богу, быть готовым исповедовать веру, если потребуется. Так было и тогда, когда христианство было окружено языческим миром, и христиане в любом случае были вынуждены исповедовать перед миром свою веру, потому что исповедовать свою веру было тем же самым, что возвещать христианство. Тогда христиане горели желанием исповедовать веру; для христиан это было высокой честью, так что они, будучи все исповедниками единой веры, все же, что примечательно, отметили именем исповедников тех из них, которые хотя и не пожертвовали жизнью как мученики, но, однако, исповедуя веру, претерпели множество опасностей. В то время исповедание веры требовалось безусловно от каждого; ведь чего желал мир? – он желал заставить христиан исповедать: что они не христиане. Язычество предпочитало обращаться с христианами как с преступниками, и притом язычники (о чем столь ясно и проницательно размышляли некоторые из Отцов Церкви) хотели от христианина не того, чего они хотели от любого другого преступника: того, чтобы он сознался и признал свою вину, – нет, они, напротив, требовали от христианина, чтобы он исповедал себя не христианином.

Но разве же теперь положение дел не стало другим: теперь, когда христианство победоносно проникает повсюду, теперь, когда все – христиане, теперь, когда от человека меньше всего требуется, чтобы он исповедовал себя не христианином, конечно, разве исповедовать себя христианином – это высочайшее, что требуется от человека? Давайте со спокойствием и рассудительностью подумаем об этом. Ведь если это Бог дает дух силы и крепости, то тот же самый Бог дает и «дух рассудительности»[133]; и хотя подлая трусость и страх перед людьми во всякое время одинаково отвратительны, но и чрезмерная горячность, «ревность не по рассуждению»[134], не менее гибельна и, пожалуй, порой в основе своей столь же отвратительна, столь же богохульна. Если христианин среди язычников исповедует Христа, то он тем самым возвещает христианство людям, которые не знают христианства. В таком исповедании нет никакого суда над язычниками за то, что они не христиане, ведь язычники не выдавали себя за христиан. Если, напротив, христианин живет среди христиан или среди людей, который все говорят о себе, что они христиане, тогда исповедовать Христа – не означает возвещать христианство (ведь те, к кому обращено такое исповедание, сведущи в христианстве, говорят о себе, что они христиане), но это означает судить других, судить тех, кто говорит, что они христиане, за то, что они лишь выдают себя за христиан, то есть судить их за то, что они не христиане, то есть судить их в лучшем случае за легкомыслие и бездумность, в худшем – за лицемерие.

Эти два положения дел все же весьма разнятся и легко различимы, ведь в одном случае христианин окружен язычниками, и тогда быть христианином – это то же самое, что исповедовать Христа, в другом случае христианин, исповедующий христианство, окружен христианами, которые также исповедуют христианство, и потому желать в другой степени исповедовать Христа значит не признавать других христианами. Позвольте мне между тем ради большей ясности проиллюстрировать сказанное с помощью простого правдивого образа. Если бы существовал некий род пищи, некий продукт питания, который для некоего человека был бы каким-то образом столь значим, что этот человек питал бы к нему самое глубокое чувство (так, это могло бы быть блюдо его национальной кухни или пища, которая имела бы религиозное значение), и он в силу этого не был бы способен молчать перед теми, кто глумился бы над этой пищей или отзывался бы о ней как о просто ничего не значащей, само собой ведь разумеется, что, если это случилось бы в его присутствии, он стал бы отстаивать и исповедовать свои чувства. Но давайте вообразим несколько иное положение дел. Вот этот человек собрался с некоторыми другими людьми, и им предложена эта пища. И когда эта пища предлагается, каждый из гостей говорит: «Эта пища прекраснейшая и драгоценнейшая из всех». Но на самом деле человек, о котором мы говорим, с изумлением обнаруживает или полагает, что обнаружил, что гости не едят от этого кушанья, что они позволяют ему проходить нетронутым мимо них, что они держатся других блюд, но, однако, при этом говорят, что это кушанье самое прекрасное и драгоценное из всех, призван ли в таком случае этот человек отстаивать свое убеждение? Здесь нет никого, кто говорил бы противное ему, никого, кто говорил бы что-то отличное от того, что он говорит. Если он теперь, в этом случае, горячо отстаивает свои чувства, тогда или в его поведении нет смысла (поскольку в случае, когда другие говорят то же самое, бессмысленно исповедовать свое убеждение, совпадающее с тем, в чем убеждены и они, ведь это означает не исповедовать убеждение, но разделять его с ними), или он при этом будет судить других за то, что они думают не то, что говорят. Так и в отношении того, чтобы исповедовать Христа среди людей, которые говорят о себе, что они христиане, если только помнить при этом, что приведенный образ несовершенен как раз тем, что в том, насколько человек вкушает или нет от той пищи, которую он так превозносит, можно явственно убедиться; но в духовном отношении все же лишь сердцеведец может знать, насколько человек думает не то, что говорит. Весьма возможен тот случай, когда христианин с изумлением обнаруживает или же полагает, что обнаруживает, что многие люди, которые все как один говорят, что быть христианином – это высшее благо и что сами они христиане, слишком, как кажется, мало внимания уделяют этому высшему благу; но если он делает из этого повод для того, чтобы исповедовать Христа, то, поступая так, он не исповедует христианство, но: судит других. Слово «исповедовать», как его употребляют Библия и Церковь, предполагает, что есть противодействие, предполагает, что есть кто-то, кто высказывается против этого. Но здесь не тот случай, здесь человек, напротив, полагает, что он обнаружил, что многие люди противоречат сами себе. Он, таким образом, исповедует Христа не в противоположность тем, кто отрицает Христа, но в противоположность тем, кто также исповедует Христа, то есть он судит других за то, что их исповедание неистинно, то есть не за то, что неистинно то, что они говорят, ведь они говорят как раз истину, но за то, что слово истины ничуть не является истиной в них самих. Призван ли кто-то так исповедовать Христа, чтобы при этом не признавать другого христианином, другого, кто при этом говорит те же самые слова, – это совсем другой вопрос, в ответ на который нельзя напрямую сослаться на раннее христианство; это совсем другой вопрос, который, наверное, всякого заставил бы всерьез задуматься. Конечно, какой бы ни был дан на него ответ, ответ этот никак не может быть таким, чтобы из него следовало, что такой человек должен быть освобожден от того, чтобы делать все, что в его силах, для того, чтобы помочь другим возрасти в христианстве. Но учить, руководить, подвига́ть другого, с кем ты сущностно един в общем исповедании христианства, – это не значит исповедовать Христа. В те времена, когда христианство боролось с язычеством, отрицавшим Христа, и когда каждый христианин был призван исповедовать Христа перед миром, христианам никогда, конечно, не приходило на ум исповедовать Христа друг перед другом, потому что тот отдельный христианин, который берется исповедовать Христа перед христианами, позволяет себе отрицать, что другие являются христианами. Следует поэтому постоянно помнить, что то, что в ситуации, когда христианство окружено язычеством, означает возвещать христианство, в среде христиан легко становится сектантской надменностью и самомнением.