– Дорогая Андре, они хотят отправить меня в какую-то дыру. Когда я там устроюсь, сообщу тебе адрес через сына. Если вдруг что, не стесняйся и приезжай ко мне.

Татьяна уехала 20 июля.

В августе 1950 года у нас началась ужасная чехарда. Всех бывших заключенных, отсидевших срок по уголовным статьям, без предупреждения выслали из Молотовска. По слухам, директор завода № 402 Виноградов[129] якобы прорыл подземный тоннель и по ночам передавал по рации американцам планы, над которыми работали инженеры завода. Начались массовые аресты работников завода. Без разрешения из Москвы никто не имел права въезжать и выезжать из Молотовска. Большинство моих соседей работали на заводе № 402, но никто их них ничего не говорил и не позволял себе никаких намеков относительно происходящих там событий. Это меня уже не удивляло: с момента переезда в СССР я видела лишь людей, охваченных страхом и не желающих беспокоиться о судьбе других.

В сентябре старшая медсестра вызвала меня в кабинет и попросила заполнить анкету со следующими вопросами:

Заполненная анкета передавалась в МГБ.

Однажды вечером мой старый друг из 2-го лаготделения Александр Ситник принес мне дрова для печи, которые достал на лесопилке, где работал истопником. В тот момент меня не было дома, я навещала своего соседа Михаила Михайловского, ночного сторожа из 2-го лаготделения. Соседка Мария Уварова тихо меня предупредила.

– Андре, будьте осторожны… Ситник сидит в вашей комнате. Выведите его через заднюю дверь, за ним следят, вон, видите, два милиционера в штатском уже ждут его на улице. Когда я вошла сюда, они спросили у меня номер вашей комнаты.

Такова жизнь в пролетарском раю.

В октябре до меня дошло известие об аресте Нади Павловой, которую я встретила 1 января на перроне архангельского вокзала. Очевидно, ее арестовали через несколько дней после нашей встречи на платформе архангельского вокзала. Мне сказали, что ее держат на Лубянке. Почему ее снова посадили? Насколько я помню, она собиралась опубликовать статью в московском журнале о методах преподавания живых языков и попросила помочь ей в этом свою дочь, живущую в Москве. Но я не могла предположить, что именно это обстоятельство послужит причиной ее ареста. Однако вскоре я узнала о кампании массовых арестов и высылок преподавателей английского языка. После ареста Нади ее подругу Марину Стриж выслали из Архангельска, и я не знала, куда именно. Я уже говорила, что, вероятно, нас никогда не оставят в покое. В аресте Нади я увидела предупреждение, касающееся меня лично. Я вспомнила старую русскую пословицу: «В тюрьму дорога широка, а из тюрьмы тесна». Я стала фаталисткой, как и все несчастные, среди которых я жила. От Жоржа уже давно не было никаких известий, и это меня очень беспокоило. Правда, в своем последнем письме он просил больше не писать ему, так как его отправляют в секретную командировку, и обещал, что сам напишет сразу же, как вернется.

Я несколько отвлеклась от своих личных тревог, оставшись на сутки со «своими» больными детьми. Из тридцати малышей, прибывших из Котласа, двенадцать были отправлены в больницу с дизентерией, но их вернули обратно ввиду того, что больница была переполнена рабочими завода № 402. О причинах массового отравления ничего не говорилось, но местная газета опубликовала статью с нападками на Хаустову, специалиста-эпидемиолога, якобы больше озабоченную своими нарядами, чем здоровьем населения. Действительно, она была элегантной и красивой женщиной, но это никак не свидетельствовало о том, что Хаустова забывала о своих обязанностях. Утверждалось, что многие рабочие и дети смертельно отравились мясом и курятиной, качество которых она якобы не могла проконтролировать, будучи занятой, как обычно, выбором нового платья. Именно Хаустова уволила меня из яслей № 3 в 1948 году.

Из-за этой эпидемии была уволена и переведена в инфекционную больницу главврач Софья Капустина. На ее место назначили молодую женщину, Марию Карпову, только весной окончившую медицинский институт.

Из Котласского лагеря, откуда к нам прибыли эти тридцать детей, их матери стали писать письма с просьбами сообщать сведения о них. Однажды взволнованная заведующая показала мне письмо от медсестры центрального лазарета Котласа, в котором та умоляла нас ничего не писать о здоровье маленькой Раисы, так как ее мать была серьезно больна. Медсестра отправила нам деньги, чтобы мы сделали фотографию малышки. Увы! Когда мне передали эту просьбу, я уже возвратилась с кладбища, куда отнесла на плечах гробик с останками несчастного ребенка. Я собственноручно ее похоронила. Раиса была последней из троих детей, умерших в конце октября. Она была очень красивым ребенком.

В ноябре я получила письмо от Жоржа, сообщавшего мне, что он приедет в Молотовск поездом из Москвы 9-го числа.

Хотя у меня еще не было права на годовой отпуск, заведующая яслями предоставила мне двенадцать оплачиваемых дней, чтобы я провела их со своим сыном. В магазинах стали появляться продукты, но по очень высоким ценам. Масло стоило 65–90 рублей кило, мясо – 35–40 рублей. Помимо отпускных, я получила зарплату за две недели. Кроме того, у меня было три курицы, и я могла давать Жоржу яйца на завтрак.

От ожидания я стала нервной, и моя соседка Августина Субботина посмеивалась над тем, как я безостановочно ходила кругами. Некоторые из моих соседей шептались о том, что я так волнуюсь, потому что жду вовсе не сына. По мере приближения назначенного дня я с тревогой спрашивала себя, как поведет себя Жорж при встрече.

9 ноября выдалось чрезвычайно холодным, мне пришлось пройти пешком три километра – автобус до станции не ходил. В девять часов подъехал поезд. Мое сердце готово было вырваться из груди. Я увидела солдата, вышедшего из третьего вагона, но вряд ли это был мой сын – похоже, он никого не искал и направился прямо к выходу. Раздосадованная, я решила, что Жорж так и не приехал. Я расплакалась от разочарования. Что могло его задержать? Выйдя из вокзала, я увидела на автобусной остановке молодого солдата, разговаривающего с моряком. В это время мимо проезжал военный грузовик, ребята остановили его, залезли внутрь и уехали.