Я уже была недалеко от дома, когда увидела идущего навстречу сына моей соседки Толю Субботина, который сказал, что мой сын ждет меня в его комнате и что он бегал купить ему сигареты. Чувства парализовали меня, и, несмотря на то что я окоченела от мороза, жар охватил все мое тело. Я была словно пьяная и совершенно не помню, как вошла в дом. Вся дрожа, я открыла дверь с номером 28, и Жорж бросился мне на шею: «Мама… мама…». Я, разумеется, разрыдалась, а Жорж, утирая мне глаза, шептал:

– Не плачь, прошу тебя. Успокойся… пойдем к тебе. Нам нужно успокоиться, чтобы поговорить…

Мебель в моей комнате ничем не напоминала шикарную обстановку в московской квартире Трефилова: железная кровать, стол, две табуретки и деревянная кушетка из крашеного дерева, которую я приготовила для сына. Я обхватила руками его голову и нащупала в уголке левого глаза шрам от камня. Камень когда-то в него бросил мальчишка на улице Маркса и Энгельса, когда Жорж был еще совсем маленьким. Под подбородком виднелся еще один шрам – Жорж сказал, что он остался от травмы, полученной в Китае, когда он охранял состав с золотом, предназначенным для коммунистической армии Мао Цзэдуна.

За завтраком Жорж рассказал мне о своей юности, признавшись, что был не так счастлив со своей мачехой, как я себе это представляла. Затем он с некоторым беспокойством признался, что испытывает трудности с получением свидетельства о рождении. В Министерстве иностранных дел, куда он обратился за метрикой, он прождал пять часов, пока ему не сообщили, что документ не найден. Жорж должен был демобилизоваться, но не хотел, чтобы кому-то стало известно о его французском происхождении. Трефилов сказал ему, что меня уже нет в живых, и во всех анкетах, которые Жоржу приходилось заполнять, на вопрос о матери он писал «умерла». Однако если бы стало известно, что его мать француженка, к моему сыну отнеслись бы как к неблагонадежному и отправили на рудники, где не вызывающие доверия солдаты работают вместе с заключенными.

То, что я услышала, лишь укрепило мое намерение как можно быстрее уехать из СССР и вывезти отсюда сына. Несмотря на то что его привезли в Россию ребенком, что он получил советское воспитание, был членом комсомола, ему никогда здесь не простят, что в его венах течет иностранная кровь. Я с удовольствием узнала, что мой сын дал отпор отцу, когда тот сказал:

– То, что ты собираешься увидеться с матерью, – это нормально, но для твоей же безопасности я советую тебе не слишком задерживаться у нее.

На это Жорж ответил:

– Сегодня, папа, не ты диктуешь мне, что делать… После возвращения я скажу тебе о своем решении.

Мой сын провел со мной десять дней. Мы много говорили о будущем. Он обещал, что, как только демобилизуется, мы станем жить вместе, и он обратится к правительству с просьбой о моей реабилитации и пообещает взять меня на поруки. Я не хотела его огорчать и сделала вид, что согласилась, но в душе поклялась, что мы вместе вернемся во Францию.

Счастливые десять дней пролетели очень быстро, и, когда настал момент отъезда, я стала просить Жоржа остаться еще на один вечер и принять приглашение моей соседки Анны Михайловской, отмечающей свой выход из тюрьмы (ее только что амнистировали как мать-одиночку). Жорж отказался, так как не хотел опоздать в свою часть. 20 ноября в восемь вечера я проводила его на московский поезд. Я заметила, что за нами следят два агента МГБ, но Жорж их не заметил, и я посчитала ненужным обращать на них его внимание. Поезд тронулся. Жорж высунулся из окна вагона, помахал мне платком, и состав стал набирать скорость. Я не отрываясь смотрела вслед поезду, уносящему моего мальчика, и мне казалось, что какой-то голос шепчет мне в ухо: «Ты его больше никогда не увидишь…»

Домой я добиралась в снежную бурю. Анна Михайловская силой втащила меня к себе в комнату и усадила за стол. Гости хозяйки наперебой предлагали мне чай. Все мужчины, сидевшие с нами, были охранниками Ягринлага. Некоторых я узнала: они конвоировали меня, вооруженные винтовкой со штыком, когда я еще была заключенной. Я не виню их – они выполняли свою безрадостную работу. Неожиданно в человеке, сидевшем слева от меня, я узнала одного из молотовских сотрудников госбезопасности. Надеясь, что Жорж отложит свой отъезд, эмгэбэшник пришел на вечеринку с намерением выпытать у него признания относительно моей персоны. Сейчас он играл на аккордеоне и заставлял всех плясать, кричать, стучать ногами по полу, петь и пить. Дождавшись, когда этот музыкант сделает паузу, я подошла к нему и сказала:

– Зачем вы пришли? Вы разве не знаете, что мой сын уехал? Я отлично знаю, кто вы такой и зачем вас сюда послали. Вы меня ненавидите.

Несмотря на опьянение, он попытался подняться, но потерпел неудачу. Анна взяла меня под руку, отвела в уголок и посоветовала молчать. Она хотела отправить спать этого типа в мою комнату, на кушетку, приготовленную для Жоржа.

– Ты с ума сошла, Анна? Уложить его у меня! Только представь, что ему может взбрести в голову ночью? Меня обвинят и осудят до конца моих дней! Ну спасибо тебе… Сама укладывай его к себе в кровать!

На следующий день после отъезда Жоржа, то есть 21 ноября, какой-то солдат, делая вид, что ищет кого-то в коридоре нашего дома, спрашивал у соседских детей имена жильцов, показывая то на одну, то на другую дверь. Думая, что это игра, дети наперебой называли фамилии соседей. Когда он остановился перед моей комнатой, я услышала, как он спрашивает у детей:

– А здесь кто живет?

– Француженка!

Я резко открыла дверь, и, при виде меня, соглядатай пришел в замешательство:

– Чего вы от меня хотите?

– Ничего… совершенно ничего… гражданка… Я просто разыскиваю одного человека…

И он ретировался без лишних слов. После этого происшествия я заметила, что ко мне стали проявлять более пристальное внимание, а это не предвещало ничего хорошего. Так, на следующее утро, 22 ноября, придя на работу в ясли, я почувствовала какое-то изменение в атмосфере. Анна Попова, старшая медсестра, вызвала меня и попросила опять заполнить анкету: на этот раз надо было ответить на вопросы, касающиеся причин моего ареста и приговора. Хотя Попова старалась скрыть от меня заголовок анкеты, я улучила момент, когда она ненадолго вышла из комнаты, и прочитала его. Там было написано: «Справочный отдел, 1-е управление МГБ». У меня больше не осталось никаких сомнений: они по-прежнему интересовались мной.

В тот же вечер, возвратившись домой, я увидела толпу партийных агитаторов, регистрировавших жильцов в избирательных списках (выборы должны были состояться в феврале 1951 года). Они записывали имя, номер паспорта, адрес места работы и профессию. В день голосования надо было обязательно самому бросить бюллетень в урну, в противном случае за тобой присылали грузовик, чтобы ты «добровольно» проголосовал.

Если не считать сильной ссоры, испортившей мои отношения с Анной Поповой, декабрь для меня прошел без особых происшествий. В свободное от детей время я шила костюмы к новогоднему празднику, в них ребятишкам предстояло выйти получить подарки от чиновников из Дома Советов. Вместе с воспитательницами дети разучивали наизусть небольшие истории, а музыкант учил их водить хоровод и танцевать. Все было бы хорошо, если бы несчастные дети не были обязаны выходить из игровых комнат строем.