От спрессованной людской массы шел невыносимый жар. У меня кружилась голова, так как я уже давно ничего не ела. Казалось, мы вряд ли приедем к одиннадцати часам вечера, а мне еще предстояло идти пешком пятнадцать километров до Трубчевска. Жена инвалида любезно поделилась со мной своей скудной провизией – кусочком черного хлеба, соленым огурцом и шматком сала.

Наконец в одиннадцать часов вечера мы приехали. Вместе со мной сошли с поезда около десятка пассажиров. Моя новая знакомая обратилась ко мне:

– Если никто вас не встречает или вы не знаете, куда идти, пойдемте с нами, но вы должны дать слово, что забудете эту дорогу и людей, идущих вместе с нами.

Я немедленно дала обещание и присоединилась к группе людей, которую вела за собой какая-то старуха. Она согласилась взять меня только после долгого разговора с моей спасительницей. Было очень холодно, с неба валил снег, и я старалась не смотреть на окружающую нас местность.

Я уже валилась с ног, когда мы добрались до какой-то избы из двух комнат, в одной стоял стол, табуретки, печка, во второй, также оборудованной кирпичной печью, был стол с длинными деревянными лавками. Нас было десять человек, мужчин и женщин. Хозяйка дома принесла большой медный самовар и раздала всем стаканы с кипятком – «народным чаем». К счастью, перед отъездом из Москвы Люба дала мне несколько кусочков сахара, и мы смогли пить подслащенную горячую воду. Все присутствующие вынули свои нехитрые запасы: крутые яйца, квашеную капусту, картошку и пирожки. Я услышала, как один мужчина произнес:

– В войну, когда я был на фронте, нам обещали, что после возвращения мы ни в чем не будем нуждаться, а я вот тут сижу с вами и тайком пью кипяток…

Хозяйка объяснила, что большинство присутствующих, как и она сама, с Украины, откуда были высланы в 1930 году. Когда-то она жила на хуторе в ста километрах от Киева, недалеко от польской границы. Дочь зажиточных крестьян, она стала свидетельницей того, как ее родителей отправили на Соловецкие острова на Белом море, а ее обязали жить в доме, где мы сейчас находились.

– Как вы живете?

– Милостью Божией… Здесь ничего нет и нечего делать. Иногда я помогаю разгружать товары с поезда, за это мне платят один рубль в день. Но что можно делать на один рубль? Без этих людей я бы умерла с голоду. Они здесь ночуют, прежде чем отправляться на рынок. Они мне оставляют свои документы, потому что в случае ареста лучше отсидеть за бродяжничество, чем за спекуляцию. Если им удается что-то продать, то они со мной делятся. Но вы-то, как вы оказались с ними?

– Мое положение не лучше вашего. В моем паспорте стоит штамп со статьей тридцать девять. Полагаю, это достаточное объяснение?

– У меня и моих детей она тоже есть. Мой старший внук работает трактористом в колхозе в двадцати километрах отсюда. Зарплату он получает мукой, какую-то часть присылает мне, а я из нее пеку хлеб.

Наконец в избе все легли спать. Старуха предложила мне тоже отдохнуть. Расстелив на деревянной скамье старое скверно пахнущее тряпье, она соорудила мне что-то вроде постели, и я с наслаждением улеглась спать. Снаружи свирепствовала метель. Такой холод, вероятно, меня бы убил.

В пять часов утра я услышала, как мои соседи встали, и вскоре в избе уже никого не было. В девять часов моя гостеприимная хозяйка поставила на стол самовар и предложила мне кувшин молока и кусочек хлеба. Подкрепившись, я отправилась в путь, пролегавший через бескрайние брянские леса, в сторону Трубчевска. Холод был настолько пронизывающий, что я едва могла дышать. Оледеневший снег хрустел под ногами. После нескольких часов изнурительного пути я увидела стоящий на холме Трубчевск. Мне еще предстояло вскарабкаться вверх по крутому склону, а ноги уже не слушались. Несмотря на холод, я села на землю, чтобы немного отдохнуть. Какая-то женщина, несшая на плечах деревянное коромысло с двумя ведрами воды, показала мне, как пройти на улицу Коммунистическая, 30.

Я добралась до дома, где жила сестра Александра Ситника. Она сама открыла мне дверь и впустила внутрь только после того, как услышала, что я от ее брата. На вид ей было лет сорок – сорок пять. Не успела я сесть, как появился ее муж Юрафьев, который, похоже, был не рад моему приезду. Тем не менее он рассказал, что является владельцем этого дома из двух комнат и маленького огорода с двориком, где выращивает свинью. Хозяйство служит подспорьем к его жалованью рабочего на зернохранилище. Он получает восемьдесят рублей в месяц, если ему не забывают заплатить. Чтобы увеличить свой доход, Юрафьевы сдавали одну из комнат, а сами спали на печке. В настоящий момент у них жили четыре директора колхозов, отправленных в Трубчевск на курсы счетоводов и агитпропаганды. Узнав, что я француженка, Юрафьев сделался еще мрачнее, и я поняла, что в этом доме засиживаться больше не стоит. На следующее утро я отправилась в контору местного управления Министерства здравоохранения, чтобы узнать насчет работы. Секретарша предложила мне работу в доме престарелых в тридцати километрах отсюда (из-за дальнего расстояния на нее никто не соглашался). Я была готова на любую работу: мне надо было как-то протянуть до весны, ведь я дала себе зарок весной проникнуть в посольство Франции, чего бы мне это ни стоило. Я подала заявку на эту работу, но не получила никакого ответа.

19 января я приехала в город Погар, в девяти километрах от Трубчевска, чтобы навестить родителей Александра. Эти двое несчастных жили в подвале собственного дома – верхний этаж был разрушен немцами в 1944 году. Отцу Ситника было восемьдесят два года, матери – восемьдесят. Они жили одни. Время от времени к ним из Почепа приезжала дочь. Я сказала им, что привезла новости об их сыне, и не успела раскрыть рот, как старушка бросилась на колени и обняла мои ноги. Александр заранее известил их о моем приезде и передал через меня девятьсот рублей – деньги, которые он скопил, работая шофером в Молотовске. Я рассказала старикам, что их сын вышел из заключения в мае, и показала его фотографию. Они расплакались – прошло десять лет с тех пор, как родители видели сына в последний раз.

Устроившись у Ситников, я стала немного приводить в порядок их дом или, точнее, то, что можно было назвать домом. Старушка мать была настолько слаба, что не могла носить ведра с водой. Нижнее белье было в плачевном состоянии. Отец был полуслепым, да еще вдобавок с парализованной левой ногой. Он рассказал, что во время оккупации Брянска немцы подвергали постоянным атакам прятавшихся в лесах партизан. Уходя, оккупанты подожгли все вокруг.

Они привязали старого Ситника к столбу во дворе его дома, а дом подожгли. На глазах у старика сгорело его жилище, корова и свинья. Он сам чуть не погиб в огне, но его успели отвязать. Оказавшись в полной нищете, старик несколько раз пытался покончить с собой, но известие о скором возвращении сына вернуло ему радость жизни.

Я познакомилась с Александром в 1944 году на острове Ягры, куда он попал из 2-го лаготделения, работая шофером грузовика и доставляя продукты на склады Ягринлага. У него было разрешение ездить без сопровождения с семи часов утра до семи часов вечера. Но эта свобода была условной – за ним постоянно следили чекисты. Как и всем его товарищам, Александру было запрещено заходить в магазин, делать там покупки и говорить с кем-либо. Если бы чекисты застукали его за нарушением правил, то немедленно отобрали бы пропуск. Вольнонаемный люд Молотовска был одет не лучше заключенных. Заключенные отличались лишь тем, что носили на левом рукаве нашивку в виде желтого треугольника с буквами «з/к» (заключенный).