Лешка казался моим отражением в зеркале. Он был взбудоражен ничуть не меньше меня, а может быть и больше.

– Тебе ответили.

Он почти уже поверил.

– Иди, – сказал я, стараясь, чтобы голос звучал убедительно и твердо, но без нажима. – Она ждет.

Он начал привставать. Пальцы, которыми он держался за стойку, дрожали. Я смотрел на них и видел, как они бледнеют оттого, что он сжимает руку все сильнее.

– Я не могу, – сказал он. – Я сейчас… Соберусь и пойду.

Голос Норы Джонс растаял. Я успел услышать за эту секунду тишины, как колотится его сердце. Вероятно, мы производили впечатление двух сумасшедших, а еще вероятнее мы ими и были.

Хотя внешне… комар носу бы не подточил. Оба под метр девяносто. Дорогие сорочки с закатанным на три четверти рукавом, хорошие часы, аккуратные прически.

Музыкальный центр щелкнул, меняя диск, и я услышал, что это Savage.

Я потряс его.

– Ты слышишь?!

– Только ты… – прошептал он. – Когда я ничего не могу сделать.

– Это не может быть правдой, – подхватил я. – Только ты…

С английским у нас обоих было хорошо.

– Это знак, – сказал я. – Второй. Как второй звонок в театре, смотри не опоздай.

И тут он встал с табуретки.

Встал и пошел.

Ему уже было совершенно все равно, что подумает, что скажет и что сделает ее спутник.

Лешка поверил в ту ерунду, которую я ему нарисовал, отчего она сразу перестала быть ерундой.

Savage был дьявольски хорош. Мне стало казаться, что они поют сейчас лучше, чем когда-либо.

«Просто переубеди меня, когда я чувствую себя слепым», – перевел я сам себе в сотый раз эту строчку.

И тут был дан третий знак.

Спутник встал и вышел. За секунду до того, как друг подошел к их столику. Я открыл рот, словно желая спросить сам себя – не она ли отправила его восвояси, освободив место для друга.

Он сел и взял ее за руку. Сразу, без раскачки. Я хотел открыть рот, но вспомнил, что он и так уже открыт. Savage зашел на последний куплет.

И тут произошло то, что потом, сиживая у них дома за столом, я описывал уже не как четвертый знак, а как чудо.

В баре выключился свет. Словно здесь сейчас снимали клип на эту песню.

Turn off the light. Как по заказу.

Я нащупал зажигалку, чиркнул и увидел, как ошарашенно смотрят на меня амурчики.

Я был уже слегка пьян, раздавлен восторгом, поэтому повел себя непростительно.

Дунул на них, точно дракон-подросток – обдавая ароматом виски, и сказал высокомерно всего два слова:

– Учитесь, салаги.

В одной руке у меня был большой пакет. И в другой у меня тоже был большой пакет. А под ногами был гололед, и ботинки отчаянно на нем скользили. Я уже падал в детстве затылком на лед и хорошо знал, как это больно. Но в пакетах были закуски, бутылки и даже салат. Сельдь под шубой в пластиковых контейнерах.

Дрогнуть было нельзя, и свернуть было нельзя.

Я шел точно канатоходец. Или Шерлок Холмс на болотах.

А Миша был в зимних ботинках, не то что я. Да еще и в пиджаке и модном галстуке. Я тоже был одет по поводу, но сезонную обувь надевать не захотел. Все пытался представить себя в галстуке и носках, но не мог. А сумку со сменкой я закончил носить с собой в пятом классе. Да и третьей руки у меня все равно не было.

Я опять поскользнулся и сплясал что-то среднее между чечеткой и брейком. До подъезда было рукой подать. Только место, куда можно было втиснуть машину, отсутствовало. Пришлось идти и проклинать дворников. Если бы мои проклятия имели силу, дворникам бы не поздоровилось.

Миша был в восторге. Кричал, что я дарю ему лучшие минуты в его жизни за последний месяц. И все пытался выразить надежду, что он сможет увидеть, как я упаду, а потом очнусь и заговорю с ним по-французски. Но просил не забывать русский.

– Ты же волнуешься, да? – сказал я и сразу выключил у него бойкость. – Думаешь о ней и боишься?

– Ты! – Он вернулся ко мне, хотя уже почти стоял у подъезда. – Нострадамус хренов.

– Нострадамус Хренов, – повторил я, стараясь, чтобы это вышло как можно задумчивее. – Звучит красиво. Я знал одного армянина, которого звали Багратион Фунтиков. Нострадамус Хренов – это ничуть не хуже.

Он захохотал. Мы вообще отлично умели смешить друг друга. Бывают люди, с которыми даже обычное слово оборачивается шуткой. А бывает, что наоборот.

– Ты же почти разведен, – сказал я. – Вдруг она прожила последние годы, страдая от понимания – какую ошибку сделала тогда?

Миша зажмурился. Как мне показалось – прогоняя воспоминания.

Наш выпускной. Она, королева красоты, и он, отчаянно влюбленный, как и почти все мальчишки в школе. Те, кто был в тот вечер на выпускном.

Кроме меня.

Наверное, были и другие стоики, но я их не знал. Ее дивные стройные ножки свели с ума практически всех. Все девчонки давно перешли на синюю скучную форму, а она как нарочно продолжала дразнить и без того кипящие умы коричневым платьем с белым фартуком – которое было сантиметров на пятнадцать выше коленок.

Это если она стояла или шла.

Когда же она садилась – на подоконник или за парту, можно было вызывать «неотложку».

Я смотрел на нее, на общее безумие и никак не мог понять, почему она мне безразлична.

Потом, через много лет, увидел ее в магазине, поздоровался, пошутил – и вдруг понял: у нее не было чувства юмора. Вообще.

Я вцепился в ручку входной двери и, когда ее нам открыли, почувствовал себя в подъезде не в пример увереннее.

В отличие от друга.

Стол тянулся через всю комнату – от коридора и до окна. Я увидел, сколько салатниц стоит на нем, и вдруг подумал: я же все это уже столько лет не ем. Все эти «мимозы», оливье, печень трески. И вдруг мне безумно захотелось взять и положить себе на тарелку огромную гору этого майонезного чуда. Зная, что это вредно, что завтра будет болеть живот от давно ставшей непривычной еды.

Я вздохнул и сел рядом с овощами. Огурцы, помидоры и красный перец.

Миша уселся по левую руку.