– Книгу на стол названием вверх положил?

– Да! И повернул ее так, чтобы я могла прочесть.

– Уххх, – сказал я. – Вот это мужчина. А дальше?

Она пожала плечами, всё еще веселясь, но уже было непонятно, над ним или теперь над собой.

– Поужинали. Мне пора домой, ребенка укладывать. Так ему и сказала.

– И что?

Я понимал, что должен быть яркий финальный аккорд. Мужчины с томиком Бунина на первом свидании просто так не сдаются.

– Он говорит: поехали в отель? Я, может, и поехала в отель, если бы…

Я вытащил из сумки Мураками, которого этим утром начал читать. Открыл там, где лежала закладка, и прочел ей:

– «Она меня включила».

– Вот! – сказала она. – Именно. Если бы он меня включил. Он расплатился, мы вышли на улицу. Он говорит: я не мог тебя обидеть, женщины обижаются, если не зовешь их после ужина в отель.

– Если женщина в юбке, значит, ноги гладкие. А если ноги гладкие – будет обидно, что зря.

– Ага. – Она снова рассмеялась.

И тут ей позвонили. Сразу сдув с лица беззаботность.

– Да, конечно. Скоро буду. – Закончила разговор и допила свой кофе одним глотком.

– Всё хорошо?

– Всё хорошо. Но пора. Я побегу, ладно?

Я ее снова поцеловал, щека была уже теплой.

– Пиши, – сказали мы одновременно и рассмеялись.

Пришла официантка, я попросил счет. Расплатился. До метро было рукой подать, поэтому я не стал убирать Мураками в сумку. Взял его в руку и пошел по расширившейся Маросейке вниз, в сторону памятника героям Плевны. Прошел по длинному переходу с затянувшимся ремонтом. Спустился по эскалатору. Вагон был полупустым, несмотря на будний день. Девушка напротив меня увидела книгу и начала ее разглядывать. Я держал томик так, чтобы она смогла прочитать название.

На руке у нее была татуировка, прямо на запястье. Стая ласточек, летящих к пальцам.

Она поймала мой взгляд и повернула руку так, чтобы мне было лучше видно. Я подумал, что если бы был один, мог с ней познакомиться. И мы бы наверняка присели в кафе и весело говорили бы о самой милой чепухе. Такой типичный сентябрьский разговор.

Я открыл книгу и начал читать дальше. С того места, где остановился.

«Любое chemistry когда-нибудь улетучивается?»

Снова закрыл и задумался.

– Котя…

Он так мастерски спародировал ее интонации, что я чуть не зааплодировал.

– Котя… Ты меня больше не хочешь?

Странное дело. Живут люди вместе и живут. Когда-то познакомились, потом поужинали, потом она осталась. Затем осталась еще и еще раз, и в итоге переехала. А вместе с ней – пузырьки, флакончики, трусики, кофточки, тапочки, кастрюльки, рамочки. Выгнать ее нельзя. Жениться не хочется. Есть женщины для семьи, есть для коротких встреч, может быть, всего для одной. Есть такие, от которых сходишь с ума, и не факт, что когда-нибудь это пройдет.

А есть такие, с кем не знаешь что делать. И хорошая, и симпатичная, и домашняя. Но не твоя. Спросишь себя – как, зачем? И не можешь ответить. Особенно если она тебя любит. Или хотя бы думает, что любит. И тебе ее жалко, потому что выясняется, что кроме тебя у нее ничего хорошего в жизни не было. Сиди потом и думай – как быть.

– Значит, котя? – переспросил я.

Сережа поморщился. Затем усмехнулся:

– Это не исправить. Она с Селигера, там это вековые традиции, наверное. Котя, зая, пусечка…

Тут он покраснел. И я тоже, потому что надул щеки, чтобы не расхохотаться.

Сто килограммов, черный джип.

И «пусечка».

Сережа не выдержал и засмеялся первым.

– У меня был случай, – сказал я, стараясь обрести серьезность. – Друг прислал эсэмэску. Кто, не скажу, да ты и сам догадаешься. Я прочел и, честно говоря, удивился.

Ему снова был смешно. Он вообще был смешливым.

Вероятно, это был очень веселый день. Мы хохотали ежеминутно.

– Пусечка, – сказал Сережа. – Не «писечка».

Мы снова загоготали. Он вытирал слезы и вдруг сказал:

– Я вообще не знаю, что делать. Она ребенком бредит. А я не знаю, как сказать ей, что не хочу. Выгнать ее не могу, жалко. Ей идти некуда, квартиры нет, жила с теткой. Тупик…

Я молчал и думал. Листья валялись под ногами, такие красивые, спелые. У каштана вообще очень красивые листья. Лучше только у дуба, ну и у клена, разумеется.

– Слушай, – я все-таки не выдержал и спросил: – А как ты ее зовешь?

– Я? По имени.

– Почему?

– Мне оно нравится. У меня никогда Насти не было, а имя нравилось. Я даже мечтал когда-то, что однажды встречу.

– А…

Сережа тоже начал собирать листья. Со стороны можно было подумать, что эта какая-то извращенная гимнастика вроде городской йоги. Не отрываясь от лавочки, нагнуться, дотянуться, вернуться к прежнему положению.

– Что будешь делать?

Спросил он, я бы ему этот вопрос не задал.

Я даже не сразу понял, что он вернулся к осуждению темы, с которой мы начали разговор.

– Жить, – сказал я. – Всё наладится.

– Ты как будто за меня ответил, – сказал он.

И взгляд у него был одновременно веселый и задумчивый.

– У вас позы новые бывают?

Маникюрши умеют задавать вопросы лучше, чем любой психоаналитик. Может быть, дело в гипнозе. Твоя рука лежит в ее руках, и воля словно подавлена этим простым прикосновением. Да и надо же, в конце концов, с кем-то делиться тайнами.

Настя запылала. Щеки и так у нее были пухленькие, а когда она краснела, выглядело все это словно в сцене из «Морозко», когда героине Чуриковой натирают скулы вареной свеклой.

Маникюрша подпиливала и смотрела, смотрела и подпиливала. Надо было что-то сказать. Лучше правду.

– Нет.

– Ха! – сказала та знающе. – Мужик привык, поэтому всё так и пошло. Мужики по своей природе ленивые. Он с тобой переспал и заскучал. Ты бы его чем-то удивила. Трусы себя какие-нибудь купи, пооткровеннее. Или парик надень. Они знаешь как на такое ведутся!..

Настя представила себя в трусах и парике. Как он приходит с работы, открывает дверь – а тут она такая. Сразу поняла, что он ей скажет.

– Он у тебя кто?