— Пожалуй, да… — согласился я. — Но все равно, Батя, нелогично. Кроме меня осталось же еще шестеро наших ребят.

— Которые тем же вечером, пока ты нажирался в баре, благополучно скончались в санчасти военной базы. Чему, учитывая их состояние, никто особенно не удивился… Да, — вспомнил он, — ты же не мог этого знать, тебя сразу взяли, тепленького, в тот же вечер. А занималась этим, чтоб ты знал, Служба Президентской охраны, организация, открыто конкурирующая с нашей Службой разведки. Именно они курировали этот проект. Под непосредственным руководством начальника «охраны короны» флот-адмирала Сары Тонги. Между прочим, школьной подруги нашей госпожи Президента…

— Вот даже как…

— Именно так, — подтвердил генерал.

— Дерьмо! — искренне прокомментировал я. А что тут скажешь? Одно дело — смутно догадываться, другое — твердо знать.

Теперь я знал твердо. Радости от этого никакой, а впечатление — как будто нахлебался помоев. «Слова закончились, начались эмоции», — как говаривал мой друг Цезарь…

— Ну, что скажешь, Сергей?

— А что тут скажешь… Я-то в свое время голову ломал… А в сущности — все просто. Все лежит на поверхности, — ответил я.

— Вот именно! — подтвердил генерал. — В политике, Кир, всегда все просто. Даже по сравнению с обычными человеческими отношениями, где обязательно включается фактор нервов и прочей непредсказуемости. А в политике бывают только неожиданности, непредсказуемости в ней быть не может. Ищи, кому выгодно, и обязательно найдешь, кто виноват. Только так! Поверь старому битому генералу: все, что говорят о сложности политической игры, — это, мой дорогой, от лукавого. Вся эта пресловутая сложность — не более чем попытка замазать очевидное. Все просто, Сережа, и чаще всего — до отвращения просто. Скажу тебе это как человек, который уже больше трех лет варится в самом глубоком котле имперской политики…

* * *

Действительно, что тут скажешь? Большая политика раздавила маленького армейского капитана. С точки зрения политики вполне допустимые потери.

С точки зрения капитана? А вот меня-то как раз никто и не спрашивал…

«Политика — да! Куда от нее деваться? Люди — пешки, а главные государственные интересы — шах и мат противоборствующей стороне!» — думал я. Дело даже не в том, что пешкам, разменянным по ходу игры, от этого не легче. Дело в том, что пешкам никогда не становится легче. И никогда не станет, вот в чем фокус!

А чего я хотел? Почему должно быть по-другому?

Наверное, в людях-пешках все-таки неистребима надежда, что где-то там, наверху, сидит хоть кто-то умный и честный. Кто заботится не только о собственной власти, а радеет об интересах всех и каждого. Вот развился сам по себе из себя, и сидит, и радеет, и болеет душой, и не спит ночами, и днями думает всю ту же нелегкую думу…

Идиотизм, конечно! Казалось бы, уж война-то должна избавлять от таких иллюзий, но ведь нет… Все-таки опыт показывает только одно — что он, опыт, никогда и ничему не учит. И научить не может, как ни колотит и в лоб, и по лбу, и прямо по больной голове.

Наверное, с точки зрения господина Опыта, люди — исключительно непробиваемые существа. Не самая веселая точка зрения, но я полагаю, что заслужил право на определенный жизненный пессимизм.

С точки зрения выживания — пессимизм куда более адаптируемая концепция. Как говорил все тот же умница Цезарь: «Где оптимист увянет, там пессимист прорастет корнями».

«Да здравствуют великие пессимисты всех времен и народов! — помнится, говорил он. — Именно они превращали оптимистический кретинизм большинства в здоровое чувство юмора! Выпьем, Серж, за критическое мироощущение — основу основ любого знания о себе…»

Я же говорил, он был умный мужик.

* * *

Когда-то давно, с полным правом можно сказать — в прошлой жизни, я учился на историка. Несколько лет зубрил имена, даты, события, хитросплетения интересов, государства, вождей, завоевателей, императоров и так далее. Много чего зубрил, только не нашел ответа на главный вопрос — почему люди живут как живут, вместо того чтобы жить счастливее, умнее и интереснее?

А может, люди просто не хотят быть счастливыми? Где-то в глубине души, в тайне от самих себя — не хотят? — рассуждал я в наивном юношеском максимализме. Боятся спокойного, размеренного состояния счастья, как болотной трясины, вот и пускаются во все тяжкие — в войны, революции, в национализм, коммунизм, реваншизм — во все что угодно. Лишь бы бурлило вокруг, лишь бы не останавливалось, потому что движение есть жизнь, а успокоение, остановка — смерть. Вывод — счастье человеку противопоказано от природы…

Я понимаю, что это совсем не новые рассуждения, но и лет-то мне было тогда…

Давно это было. Сейчас кажется — очень давно.

* * *

— А что, Батя, там у вас, наверху, других методов не бывает? — спросил я, чтобы что-то спросить.

Взял со стола коньяк и глотнул, не чокаясь. Мягко, приятно, терпко, уж никак не ракетный суррогат.

И все равно оставалось ощущение, словно я с ходу макнулся в помои. А теперь вынужден облизываться, потому что руки заняты. Отданием чести, например. Отдаем ее, родимую, и отдаем…

— Ну, с таким вопросом ты неоригинален, — протянул Чернов. — Впрочем, если с точки зрения «не тронь — не воняет», пожалуй, нет. Политика есть политика. Только видишь ли, других методов управления людьми, кроме подковерных, человечество за свою долгую историю так и не придумало. И это факт… Так что ты свой штрафбат не ругай, похоже, он тебе жизнь спас. Сдается мне, ни в какой штрафбат ты попасть не должен был, а прямиком отправиться в тюрьму, где бы тебя спокойно прирезали урки. То, что ты очутился на фронте, — это накладка, которую потом не стали исправлять. Или решили, что в штрафбате ты и так гикнешься, процент смертности у вас — сам знаешь… Или не успели, в конце концов, не до того стало…

— Почему?

— Потому что недавно Службу Президентской охраны от исследований по телепортации отстранили, а все передали нам, в стратегическую разведку. С условием, чтоб мы взялись за дело с новым энтузиазмом и другими методами.

— Надо же! Я думал, что исследования окончательно заморожены, — сознался я.

— Так многие думают. Даже в конгрессе СДШ этот вопрос больше не поднимается. Болтуны-сенаторы забыли телепортацию, как страшный сон. Никакого тебе выделения ассигнований, никаких заумных, многоступенчатых формул перед высокими комиссиями, от которых эти самые высокие впадают в тоску, осознавая собственное невежество. А что это значит? — Батя наставительно поднял крепкий квадратный палец с отчетливыми жестко-рыжими волосками на запястьях.

Я вдруг подумал, что сейчас он больше всего похож на школьного учителя, в очередной раз растолковывающего обалдуям-переросткам прописные истины. Старого, пожившего учителя с грустными глазами доброго сенбернара и глубокими морщинами на массивном лбу. Скажем, учителя с героическим прошлым и предсказуемым пенсионным будущим…