Ричард рассмеялся тоже. Происходящее было слишком ужасно: не оставалось ничего иного – только рассмеяться. Некоторое время спустя его смех иссяк. Запустив руку в карман, Гарри извлек маленького пластмассового тролля. Того самого, с кудрявой пурпурной шевелюрой, который когда-то сидел на мониторе Ричарда.

– Вот, держи, – сказал Гарри, бросая тролля Ричарду. Ричард попытался его поймать, даже протянул руки, но игрушка упала сквозь них, будто их тут и не было вовсе. Опустившись на четвереньки, Ричард зашарил по асфальту в поисках тролля. Ему показалось, будто игрушка – единственный оставшийся ему осколок его реальной жизни: если бы он только мог вернуть его, быть может, с ним вернулось бы и все остальное.

Вспышка.

Снова час пик. Поезд изверг сотни людей, еще сотни пытались попасть в вагоны, и стоявшего на четвереньках Ричарда стали пихать и пинать пассажиры. Кто-то отдавил ему пальцы. Пронзительно вскрикнув, он, точно обжегшийся ребенок, сунул пальцы в рот. На вкус они были отвратительные. Ему было все равно: всего в десяти футах, на краю платформы, лежал его тролль. Медленно-медленно он пополз на четвереньках через толпу. Его ругали. Не пускали. Отталкивали. Он никогда не думал, что десять футов – это целое путешествие.

Услышав над собой тоненький смешок, он спросил себя, кто бы это мог быть. Пугающий был смешок – гадкий и странный. И каким же надо быть сумасшедшим маньяком, чтобы вот так хихикать. Он тяжело сглотнул и, когда смешок затих, вдруг понял.

Он почти достиг края платформы. В поезд входила пожилая женщина и, перенося ногу в вагон, столкнула пурпурноволосого тролля во тьму, в зазор между поездом и платформой.

– Нет! – вырвалось у Ричарда.

Он еще смеялся – неловким с присвистом смешком, – но слезы щипали ему глаза, лились по щекам. Он потер глаза руками, от чего их защипало еще больше.

Вспышка.

Платформа снова темна и тиха. Поднявшись на ноги, он нетвердым шагом прошел последние несколько шагов до края.

Вон он там, на путях у контактного рельса, того, по которому ток идет, – крохотный мазок пурпура. Его тролль.

Он поглядел перед собой. На стене за рельсами и противоположной платформой были налеплены большие плакаты. Огромные щиты рекламировали кредитные карточки, спортивную обувь и отдых на Кипре. Но прямо у него на глазах слова искривлялись и мутировали.

Сами слоганы стали иными. «Покончи со всем», – говорил один. «Положи конец своим страданиям», – требовал другой. «Будь мужчиной – прикончи себя», – увещевал третий. «Получи фатальный исход сегодня», – завлекал четвертый.

Ричард кивнул. Он говорил с самим собой. На щитах написано совсем не то, что он видит. Да, он говорит с самим собой, пришла пора прислушаться.

Шум поезда. Как будто совсем недалеко и приближается к станции.

Он сжал зубы и закачался из стороны в сторону, словно его еще толкали пассажиры, хотя сейчас на платформе никого не было.

Поезд все приближался. Его огни светили из туннеля, точно глаза чудовищного дракона из детского ночного кошмара. И тут он понял, сколь малое усилие потребуется, чтобы остановить боль, чтобы раз и навсегда унять всю боль в мире. Поглубже засунув руки в карманы, он сделал глубокий вдох. Так просто, совсем просто. Кошмарное мгновение – и все будет кончено…

В кармане что-то было. Он ощутил под пальцами что-то твердое, гладкое и почти округлое.

И вытащил из кармана… кварцевую бусину. И вспомнил, как ее подобрал. Он стоял тогда за Черномостом. А бусина была из ожерелья Анастезии.

Вдруг откуда-то – из его головы или нет, – ему показалось, донесся голос крысословки:

– Держись, Ричард. Держись.

Он не знал, помогает ли ему кто-нибудь в это мгновение. Он подозревал, что поистине говорит с самим собой. Что вот сейчас говорит настоящий он.

И Ричард наконец прислушался.

Кивнув, он убрал бусину в карман. Стоял на платформе и ждал, когда подъедет поезд. А тот вкатил на станцию, замедлил ход и остановился.

С шорохом и шипением раздвинулись двери. Вагон был полон мертвецов. Людей всех видов и мастей, которые все до единого были однозначно и несомненно мертвы. Тут были свежие трупы с рваными ранами на горле и пулевыми отверстиями на виске. Тут были старые, высохшие тела. За петли у верхнего поручня держались опутанные паутиной кадавры, а на сиденьях покачивались осклизлые разлагающиеся останки. И все они, насколько мог судить Ричард, нашли смерть от собственной руки. Тут были трупы мужчин и трупы женщин. Ричарду подумалось, что некоторые лица он видел – на плакатах и листовках, пришпиленных к длинной стене. Но он уже не мог вспомнить, где это было, когда это было. В вагоне пахло, как пахнет, наверное, в морге под конец долгого летнего дня, утром которого холодильное оборудование окончательно отказало.

Ричард уже понятия не имел, где находится, что правда, а что нет, уже не знал, храбро поступил или струсил, безумен он или в здравом уме.

Но знал, каков его следующий шаг.

И решительно вошел в вагон. В это мгновение свет погас.

Болты отодвинули. Два громких удара эхом пронеслись по комнате. Дверь в маленькую часовню распахнулась от толчка, и из коридора в нее ударил свет лампы.

Помещеньице было маленькое, с высоким сводчатым потолком. С потолка на длинном шнуре свисал серебряный ключ, который от порыва ветра, поднятого хлопнувшей дверью, закачался взад-вперед, закрутился медленно сперва в одну, потом в другую сторону.

Настоятель оперся на руку брата Фулигина, и вместе они вступили в часовню. Здесь настоятель отпустил руку монаха и негромко произнес:

– Забери тело, брат Фулигин.

– Но… Но, отец…

– В чем дело?

Брат Фулигин опустился на одно колено. По еле слышному шороху настоятель определил, что его пальцы сейчас шарят по ткани и коже.

– Он не мертв.

Настоятель вздохнул. Он знал, что грешно даже помыслить такое, но искренне чувствовал, что Силы проявляют милосердия чуть больше, если испытуемый умирает сразу. А так было много хуже.

– Один из этих, а? – сказал он. – Что ж, будем ухаживать за несчастным существом, пока наградой ему не станет вечный покой. Отведи его в лазарет.

Но тут слабый голос очень тихо, но твердо произнес:

– Я не… не несчастное существо…

Настоятель услышал, как кто-то встает, услышал, как резко, со свистом втягивает в себя воздух брат Фулигин.

– Я… мне кажется, я выдержал, – неуверенно сказал голос Ричарда Мейхью. – Если только это не продолжение испытания.

– Нет, сын мой, – отозвался настоятель. И в голосе его прозвучало что-то, что могло быть благоговением, а могло быть и сожалением.

Повисла тишина.