Она побывала там, где сейчас Алёнка, и разговаривала с ней по-настоящему, а не «снимала пыльцу». Алёнке там плохо, но не потому, что её кто-то обижает или там вообще плохо, а потому, что Алёнка всей душой рвётся в прежний мир, в прежнее тело, к прежней жизни, к нему, к Юре, — а главное, очень боится, что с телом произойдёт что-то плохое, она не может объяснить, почему боится и что плохое может произойти, — но боится панически. А если бы не этот страх, то там просто здорово…

Это небольшой старинный городок, спиралью обернувшийся вокруг светлого стрельчатого замка на горе, городок, заросший простыми и плодовыми деревьями, хмелем и виноградом; они с Алёной прошлись по нему, и встречные здоровались, и раскланивались, и знакомились с Элей. На площади перед воротами замка они посидели в кафе. Ворота были открыты, люди входили туда и выходили оттуда. Им было легко. Замок что-то значит в этом мире, но что именно, Эля не поняла. Есть другие города и сёла, есть реки и моря. Здесь ездят на паровозах и лошадях, плавают на парусных и паровых кораблях, летают на безмоторных планерах. И это не скучный курорт, а место, где есть чем заняться. Но… Алёнка хочет назад.

— Понятно, — сказал Юра. — Давай так: я сейчас сбегаю к Николаю Ильичу, скажу ему, чтобы не ждал. А ты пока всё с себя сними, тряпками оботрись и полиэтиленом обмотайся…

Хорошо, что Эля так и уснула, не сняв рюкзачка. Теперь у них была плёнка, шмат сала, полбуханки хлеба, початая бутылка дорогой водки «Союзная», синяя протирка, пахнущая мылом, две пары чистых носков…

— Нет, — покачала головой Эля. — Не уходи. Нам теперь нельзя разлучаться ни на метр.

Она говорила совсем тихо, но уже не таким на грани слышимости шёпотом, как вчера. И ничего страшного не происходило. Может быть, и со сходом с тропы та же фигня?

Проверять не хотелось.

— Почему? — спросил Юра.

— Не знаю почему, но это точно. Чувствую.

— Ну…

— Да ладно, — сказала Эля и стала с отвращением сбрасывать с себя одежду. — Там, в рюкзаке, мыло…

Эллин эксгибиционизм, собственно, эксгибиционизмом не был, это они обсудили ещё будучи дома, в Киеве. Просто Эле было всё равно, голая она или одетая. Она осознавала свою неказистость и очевидную непривлекательность в мужских глазах, при этом никому не завидовала и ни на что не надеялась. Это в ней было от мамы-ведьмы — осознание своего принципиального одиночества. Ну, не чувствует же себя голой кошка — даже эти, которые бесшёрстные, совершенно инопланетные звери…

Юра достал бутылку:

— Давай уж тогда спинку потру, раз так.

— Потри. — Она повернулась — и застыла.

Из леса на тропу вышел зомби. Это был давешний убитый бандит — Тихий. В трусах и свитере, не гнущемся от засохшей крови, он шёл неуверенно, подволакивая обе ноги и ни на что не глядя; в руках у него был здоровенный дрын.

— Подожди здесь… — Юра сунул Эле в руки тряпки и бутылку, сам же пошёл навстречу зомби, на ходу снимая с плеча пэпэ и переводя его на одиночные. Надо было связать гадов, подумал он, а теперь патроны тратить…

Он остановился, подпустил зомби шагов на десять и выпустил ему пулю между глаз. Затылок разлетелся, и зомби рухнул, но не как падает убитый человек, а как кукла из какого-то тугого мнущегося материала вроде твёрдого пластилина. Теперь, как Юра знал из методичек, он не встанет или никогда, или очень не скоро.

А остальные?

Юра хотел сходить проверить — и вдруг понял, что не пойдёт. Не пойдёт, и всё. Лучше постоит на тропе.

Он оглянулся на Элю. Она так и стояла — с тряпками в одной руке и бутылью в другой.

— Вот так оно и бывает в Зоне, — сказал Юра. — Давай — неторопливо, но в темпе.

Юля кивнула и, обильно намочив тряпки синей жидкостью, начала себя тереть — пальцы, левую руку, правую, подмышки, впалую птичью грудку с выступающими рёбрами… Потом протянула тряпку ему: спину. Он снова плюхнул в ком тряпок синей жидкости из бутыли и стал тереть бледную кожу; при каждом движении на спине появлялись и снова пропадали какие-то непонятные узоры.

Закончив, Юра вернул ей моющие приспособления, и Эля стала обрабатывать нижнюю часть тела. Юра же взял рюкзачок и покрутил в руках.

— Слушай, — сказал он, — а если здесь дырочки для ног прорезать, получатся сносные шорты.

Эля посмотрела.

— Лучше совсем дно вырезать, будет классная юбка. А трусы я из этих тряпочек сделаю. А кроссовки у меня чистые должны быть, я без них выходила.

— Хитрая, да?

— Не очень. Просто ноги устали, я и разулась. И босиком вышла. Давай-ка меня быстро обмотаем, а то что-то зябко…

И действительно, горячий туман рассеялся, и быстро становилось всё свежее и свежее.

— Нормально, — сказал Юра, осматривая со всех сторон свою работу. — Тогда вперёд? Или всё-таки подождёшь?

— Нет, я с тобой… — всё ещё понижая голос до шёпота, сказала Эля. — Ничего не случится, я знаю.

Она, конечно, не знала. Иначе бы не вздрагивала так.

— Я в прошлом году на биеннале была, — продолжала она. — Там манекенщиц вот так же плёнкой обматывали и в разные позы ставили. Концептуальные художники. Ещё серой глиной обмазывали. Так что я — по высокой моде. А манекенщицы такие же противные, кстати…

Завёрнутая в полиэтилен с головы до ног (свободно только лицо), в юбке-рюкзаке и в Юриной куртке она действительно производила впечатление экспоната какой-то провинциально-авангардистской выставки. Вряд ли хоть молекула запаха-метки могла просочиться от тела наружу. И тем не менее Юра перед тем, как свернуть в лес, невольно остановился. Может быть, не рисковать — смертельно — ради того лишь, чтобы сообщить учителю о случившемся и отпустить его с миром? Подождёт-подождёт, да и уедет сам.

Но он почему-то знал, что поговорить нужно обязательно. Это как в компьютерном квесте: «вернуться, поговорить с учителем», — и только после этого откроются какие-то следующие ходы. А без этого не обязательного вроде бы разговора так и будешь тыкаться в запертые двери.

— Ну, бог не выдаст, свинья не съест… — пробормотал Юра себе под нос. — Держись вплотную ко мне, и давай я тебя буду придерживать. Главное, смотри под ноги.

Казалось бы, сколько раз пробежал он по этой дороге туда и обратно, а вот поди ж ты — лес тут же стал незнакомым и почему-то угрожающим; не здесь, а в той, другой, прошлой жизни. Юра в такие леса предпочитал не заходить, слишком уж они были отталкивающие. Больные. Слишком густые, в них царили смерть и борьбе за выживание; из ста тонкошеих деревцев вырастет одно, задавив соседей; уже сейчас половина умирает. То есть это всё и в других лесах протекало так же, но вот в подобных — было как-то особенно обнажено, напоказ, как нищета у Достоевского. Здесь и трава-то настоящая не росла, а лезло из-под земли какое-то полугнилое мочало…