Некоторое время спустя Иван Андреевич задним числом испугался: а ведь Прохор от обиды на родителей мог, назло им, снова убежать на тонкий лед — в этот раз со смертельным исходом. Глупый еще, маленький… Но получилось по-другому: если раньше сын любил опасные игры, то после того случая — как отрезало. Даже, слышал Бойцов, своих друзей удерживал, если им такие глупости в голову приходили. Значит, Прохор испугался… Но чего: не этой же смешной порки? И не отца, которого он любил и продолжал любить? Вспоминая дрожащие слезами, вопросительно устремленные на него глаза мальчика, Иван Андреевич понимал: Прохор как-то очень по-взрослому испугался за отца. Он понял, что натворил что-то очень плохое, если заставил этого сильного человека, который даже голос повышать не любил, а если когда по затылку и шлепнет, то шутливо, вести себя таким несвойственным ему образом.

«Папочка, не надо быть таким! Я тебя не узнаю, когда ты такой! Я все для тебя сделаю, я буду тебя слушаться, только не будь таким, не надо!»

Если Прохор останется жив, вырастет, станет взрослым, этот случай сгладится, рассосется: мало ли что бывает меж родителями и детьми! Если погибнет («Если уже не погиб», — безнадежно уточнил Иван Андреевич), ранний вечер на льду и все, что случилось после, окровавленной занозой останется торчать в памяти. Даже хорошие, светлые воспоминания превратятся в орудия пытки. А что произойдет с Ладой? Сможет ли она и дальше жить с мужем, убежденная, что он пожертвовал их сыном ради ненужных бумажек? А если сможет, во что превратится их совместная жизнь? В ежедневную затяжную войну? В ежедневное оплакивание самих себя и Прохора?

Ненадолго Иван Андреевич все-таки ушел из этой тягостной действительности, забывшись сном. Несовременное слово «забыться» более всего соответствовало этому сну без сновидений, когда Бойцов просто потерял несколько часов, словно их вычеркнули из его жизни. Как будто секунду назад он, ворочаясь в ночной тьме, вспоминал Прошу, — и вдруг уже рассвет, а жена, бесшумно, стараясь не разбудить, обшаривает книжные полки рядом с его кроватью.

— Не ищи, — громко сказал Иван Андреевич; Лада вскрикнула и подскочила. — Сегодня я к ним пойду. С документами.

Лада смотрела на него, не смея о чем-либо спросить, такая подурневшая и постаревшая, что сердце Бойцова вмиг переполнилось жалостью и любовью. И злостью — на тех мерзавцев, которые его красавицу жену изуродовали, хотя как будто бы и не прикасались к ней.

Лада так ни о чем и не спросила. Молча наблюдала она, как председатель колхоза достал из заветной схронки пистолет Макарова, на который имел разрешение. Вынул из шкафа портфель коричневой кожи, с которым обычно ездил в город. Туда он сложил папку с лезущими из нее испечатанными листами, содержания которых Лада Бойцова так и не увидела, и завернутый в чистое вафельное полотенце пистолет.

— Никому ни слова, — наставительно молвил Бойцов жене. — А то больше не увидишь ни меня, ни Прохора.

Он ушел один, этот человек, похожий на бывшего флотского капитана — из породы тех, кто последним покидает тонущий корабль. Ни у кого не прося поддержки, ни у кого не спрашивая разрешения. Его планы, как всегда, остались известны лишь ему самому.

К тому времени, когда речь Сергея Геннадьевича Грибова перестала представлять собой бессмысленный набор слогов, память его тоже восстановилась, и он охотно дал согласие поговорить с Турецким. Состояние его, которое недавно еще заслуживало звания «крайне тяжелого», стало именоваться в истории болезни просто тяжелым, и врачи сходились на том, что недалек тот день, когда оно превратится в удовлетворительное. При финансовых возможностях исполнительного директора «Подмосковья-агро» даже в такой старинной и запущенной больнице, как МОНИКИ, можно было устроиться очень неплохо, и Сергей Геннадьевич этим пользовался. Его разместили в отдельной палате, брили, умывали, немедленно меняли испачканное при медицинских манипуляциях белье, а обо всех прочих хлопотах вокруг лежачего пациента нечего было и говорить. При всем при том количество людей, заходивших в палату, было минимальным, и за всеми тщательно следили охранники. Слава Грязнов, как всегда, не подвел: охрана была круглосуточной, превосходно обученной и отлично вооруженной.

Сергей Грибов принял старшего помощника генпрокурора, полулежа на кровати с приподнятой головной и завтракая персиково-абрикосовым йогуртом. Любимую жареную картошку Грибов, по слабости отвыкшего от твердой пищи желудка, пока употреблять не мог, от стандартной больничной серой несоленой размазни его тошнило, и Сергей Геннадьевич забивал проснувшийся аппетит творожком и йогуртами, которые, по его приказу, закупались в магазине «Дикси», что напротив входа в МОНИКИ, целыми упаковками. Поглощенный процессом еды, окруженный персиково-абрикосовым ароматом, исполнительный директор «Подмосковья-агро» не производил впечатление такого уж обреченного страдальца, вопреки бледности и толстому слою бинтов на голове. Повязка придавала ему вид карикатурного немецкого солдата эпохи Первой мировой войны, только не в железной каске, а в марлевой.

— Как вы себя чувствуете, Сергей Геннадьевич? — учтиво осведомился Турецкий, присаживаясь на пододвинутый к самой кровати больничный стул.

— Чучше, — благосклонно отозвался Сергей Геннадьевич. — То есть чуть лучше. Все понимаю и могу все говорить, только гагада… то есть иногда заваригариваюсь… то есть заговариваюсь.

Смущенный его заковыристой манерой изъясняться, Турецкий подумал, что из этой беседы получится мало толку. Но отступать было некуда: чем скорее Грибов даст показания, тем больше возможностей изобличить преступников, а значит, больше шансов, что и новые преступления будут предотвращены.

— Не беспокойтесь, — как бы расслышал его колебания Грибов, — если что-то будет непонятно, я предварю… то есть повторю. Моему здоровью не станет от этого хуже. Моему здоровью станет лучше, если я дам показания против Кукулова.

— Против кого? — Александр Борисович прекрасно понял, какую фамилию пытался произнести Грибов, и добивался только, чтобы он произнес ее правильно и самостоятельно. В противном случае, если Турецкий подскажет ее Грибову, это может быть расценено как давление на пострадавшего.

Только этого такому опытному следователю, как он, и не хватало!

— Против Акуку… против Акулова, хозяина компании «Русский земельный фонд». Его и его прохвостней. — Новосозданное поврежденным грибовским мозгом словечко, совмещающее «прохвоста» и «прихвостня», по-своему понравилось Турецкому. — Я более чем удостоверен… уверен, что по их милости угодил на эту больничную кукукойку…

Грибов почуял неладное, еще когда от Ганичевой потребовали его увольнения, аргументируя тем, что он выливает слишком много грязи на достойных людей. Однако это требование не слишком смутило Сергея Геннадьевича, скорее послужило поводом для игры в благородного борца с преступностью. Он был уверен, что из этой сложной ситуации ему удастся выкрутиться. Уверенность несколько поколебалась, когда в его офис заявились четверо парней. Их лица источали несгибаемое чувство своей правоты, а здоровенные ручищи шевелились, как бы в поисках универсального огнестрельного разрешителя конфликтов. «А это еще кто? Куда смотрит охрана?» — чуть не завопил Сергей Геннадьевич, но вовремя прикусил язык. Он все понял: охрана тоже смотрела на эти руки, причем, надо полагать, универсальный огнестрельный разрешитель конфликтов тогда находился на виду… Охрана состоит не из рыцарей без страха и упрека. И не из самоубийц.