Самым трудным было выдержать битву с Ладой: она собиралась немедленно забрать у мужа документы и идти обменивать их на Прошу. Удержать ее стоило колоссальных усилий. Помогло только то, что точное место хранения документов Иван Андреевич скрывал от семьи, но если бы жена дала себе труд поискать, то нашла бы обязательно. В доме, который был построен, освоен и изучен ими вдвоем… Сейчас Лада превратилась во врага того человека, которого недавно любила: она накидывалась на него с кулаками, царапала, кусала, обвиняла его в том, что он променял ребенка на бумажки, за которые ему все равно никто спасибо не скажет, а их Прошенька из-за бумажек будет мертвенький. Это было невыносимо! Иван Андреевич понимал, что Лада не в себе, что, когда она сможет отдавать себе отчет в своих словах и действиях, она тысячу раз раскается в том, что наговорила. Он жалел ее, ласкал, успокаивал, но она его ненавидела, а ее ненависть будила и в нем не лучшие чувства. Он был на грани того, чтобы залепить ей пощечину, рявкнуть, что она истеричка и идиотка, что у других колхозников тоже есть дети, которым придется идти по миру, что для мужчины существует такое понятие, как долг… И только сознание, что, если он так поступит, сыграет на руку врагу, удерживало его от некрасивого поведения, за которое после начал бы казнить себя.

Стало немного легче, когда в дом председателя колхоза принялись стекаться люди, прослышавшие о его беде. Колхозники приходили тихие, молчаливые, бухтели невнятные утешения, наподобие: «Ничего, все образуется», — хотя что, спрашивается, могло образоваться? — смотрели на Ивана Андреевича слезящимися глазами, настороженными, точно у бродячих собак. Они словно бы принимали как должное то, что председатель в обмен на своего ребенка способен сдать их землю — каждому свое мило! — словно они поступили бы так же на его месте. И все-таки, вопреки очевидности, надеются, что он этого не сделает.

Потому что он не такой, как они. Они и выбрали его председателем, и выбирали постоянно, потому что он был не такой, как они. Близкий — да, знающий их нужды — да, способный помочь — да, но не из их числа, не их породы. Сильнее их, умнее, храбрее, решительнее. Благороднее. Кому-нибудь из своих они не доверили бы управлять собой, а вот ему — доверили. Знали, что именно такой человек способен позаботиться о них в самой сложной ситуации. А теперь она, самая сложная, и настала…

В глазах Джоныча Бойцов не увидел слез. Зато в них билось горячее сочувствие. И еще гнев, очевидно направленный на колхозников, которые сидят, страдают и ничего не делают. Сам Джоныч рассиживаться не захотел. Заскочил на минутку, спросил сурово:

— Иван, ты что себе думаешь? Похищен ребенок — это очень серьезный преступление. Надо ставить в известность милиция.

Иван Андреевич был в таком состоянии, что с помощью непереводимой игры слов на русском народном языке объяснил, куда и зачем Джоныч должен идти со своими советами. Англичанин внимательно выслушал, как бы ища ценную информацию в витиеватой брани, а потом также сурово, нарочито не обращая внимания на оскорбительную сущность ругани, сказал:

— Иван, я сейчас в самый деле буду пошел, но не там, куда ты меня послал. Я пошел искать справедливость. Я пошел искать честное милиционер.

С этим Джоныч покинул дом Бойцовых, в котором после его ухода прибавилось уныния. Если бы Джоныч, со своими замашками свободолюбивого англосаксонского йомена, явился с оружием, которое, Бойцов знал, у него имелось, и предложил идти штурмовать «Отрадное», Бойцов, ни минуты не колеблясь, принял бы помощь. Но нельзя, видно, требовать от человека больше, чем тот способен дать. Джоныч — сын благополучного западного общества, где полиция защищает рядового налогоплательщика; он не в состоянии поверить, что «честное милиционер» — это в нашем климате такая редкая птица, которая, вероятно, попросту не долетела до середины Днепра…

Лада больше не нападала на мужа и не голосила, срывая горло, но Ивану Андреевичу не стало от этого легче. Теперь он беспокоился: не сошла ли она с ума? Она непрерывно бормотала, договариваясь с кем-то всемогущим — то ли Богом, то ли судьбой, то ли еще неизвестно с кем, — и, когда Иван Андреевич вслушался в это бормотание, ему стало жутко. Она предлагала этому всемогущему — хорошо, если бы он ее не слышал! — вернуть Прохора в обмен на другого своего ребенка. Предметом бормотания было то, что Лада никак не могла решить, кого из старших отдать: Аню или Артура? Аня — девочка, ближе к матери, забеременеть собирается, лучше бы сохранить ее, но, с другой стороны, Артурку она всегда больше любила. Артур — сильный парень, родительская опора, но, с другой стороны, он сейчас солдат, может погибнуть в армии, так пускай не зря погибнет, а так, чтобы в обмен на его смерть Прошенька вернулся… Иван Андреевич никогда не верил, что воплощенные в одних лишь словах желания могут повлиять на сцепление человеческих судеб; согласно его мировоззрению, бытие не принимало ничьих жертв и молитв, являясь просто очень сложной машиной, не питающей каких-либо симпатий или антипатий к отдельному слабому человеческому существу. Но бормотание ополоумевшей от горя Лады наводило на него дрожь сверхъестественности. Ему казалось, что жена ворожит на смерть, что в ответ на ее неразумные слова могут погибнуть их дети — все трое… Если Прохор до сих пор жив. А то ведь могло случиться и такое, что в обмен на документы ему с хохотом швырнут окровавленное тельце ребенка… С бандитов станется!

Спать они с женой легли отдельно: ни один из них не выдержал бы рядом тела близкого человека, зараженного одной и той же виной: не защитили свою кровиночку, не сохранили, не уберегли… Они даже не пожелали друг другу спокойной ночи: каждое слово, обращенное к другому члену супружеской пары, в тишине и темноте ночи, обнажающей все интимное, застревало во рту. Кроме того, пожелание было бы издевательством: все равно им не спалось, и каждый слышал частое, совсем не сонное дыхание другого. И каждый знал, что они сейчас видят одно и то же, точнее, одного и того же: их потерянного сыночка, их малыша, их Прохора.

В каком виде Прохор стоял перед глазами Лады, Иван Андреевич знать не мог. А ему не давал уснуть случай годичной давности. Проходя берегом речки вот такой же ранней неустойчивой весной, он заметил внизу под горкой, на льду, возле полыньи, какие-то темные пятна… Сердце захолонуло: да это же дети! Вот дураки: продавливают тонкий лед! Сейчас лед провалится, и кого-то затянет в эту ледяную черную воду… С воплями «Стоять! Не двигаться!» Бойцов, сам не помня как, скользя, падая и ушибаясь, скатился по склону. Мальчишки бросились от него врассыпную, как воробьи. Один только остался — его Прохор: разве он побежал бы от собственного отца? Осторожно, избегая ступать на лед, который точно не выдержал бы его взрослого веса, Иван Андреевич протянул руку, и Проша, вцепившись в нее холодными воробьиными пальчиками, перебрался в безопасное место. По дороге домой Прохор заговаривал с отцом, виновато пытался объяснить, что они ничего плохого не делали, что все равно ведь никто не утонул… Но Иван Андреевич, который зримо видел перед собой черную полынью с торчащей из нее белой крохотной ребячьей ручкой, только крепче сжимал Прохоровы отогревшиеся пальцы и ускорял шаг. Зато, едва войдя в дом, схватил кусок толстой веревки для связывания ящиков с рассадой и ею, точно старозаветный батька вожжами, принялся лупить непутевое чадо, приговаривая: «Чуть не погиб! Чуть не погиб!» Через шубейку и толстые зимние штаны это было, должно быть, почти неощутимо, но Прошка визжал как поросенок, вне себя от невозможности происходящего: с ним никогда раньше такого не случалось! А Иван Андреевич вкладывал в удары весь свой кромешный страх, постигший его на том берегу, пока Лада не оттащила его от сына…