Мужчины считали долгом заслонить своих спутниц, которые буквально вжались в стенки вагона. Многие джентльмены изо всех сил старались сохранить решительное выражение лица, но это удавалось далеко не всем.

Большинство пассажиров безропотно протягивали грабителям их добычу. В основном здесь собрались мирные люди, редко, а то и никогда не пользовавшиеся оружием.

Когда Арни вынимал бумажник, его руки слегка дрожали, но не от страха. Он ощущал себя попавшим в крайне унизительное положение. Ему не было жалко денег, но он знал, что будет со стыдом вспоминать тот день, когда женщины стали свидетелями его смирения перед преступниками, падения его духа. Конечно, он был уверен, что ни Надин, ни Эвиан не осудят его, даже наоборот, но ведь здесь находился и его сын!

Ближайший бандит ткнул его револьвером в грудь, давая понять, чтобы он поторапливался. Арни нестерпимо хотелось ударить его бумажником по лицу. Возможно, он так бы и сделал, но тут их взгляды встретились, и оба замерли, не в силах поверить своим глазам.

Рука Арии с зажатым в ней бумажником и рука Кларенса Хейвуда замерли на полпути. Прошло не меньше минуты, и все это время они были похожи на людей, ведущих молчаливый разговор о чем-то, известном лишь им двоим.

— Эй, побыстрее! — бросил главарь, обходя их и продвигаясь дальше.

— Сейчас, — сказал Кларенс.

— Возьми. — Арни протянул ему деньги.

— Боюсь, этого будет мало. Думаю, тебе не расплатиться всем золотом мира!

— Тогда выставь свой счет.

— Непременно. Только для этого тебе придется пройти со мной.

Арни кивнул и надел шляпу.

От него не укрылось, с каким презрением бывший приятель смотрит на его черный шерстяной костюм, столь отличавшийся от былой ковбойской одежды. Арни казалось, что сам Кларенс не слишком сильно изменился. Все те же чуть раскосые темные глаза (только теперь их взгляд был много жестче и тяжелее), четкие, хотя и ставшие более резкими черты лица, стройное, но сильное тело.

И вместе с тем в нем было что-то страшно незнакомое, чужое: Арни с трудом верилось, что он провел детство и большую часть юности бок о бок с этим человеком. Сейчас чувствовалось, что Кларенс способен выстрелить без слов, а если все же вступит в разговор, это будет подобно игре кошки с мышью.

И все же, вопреки всему, Арни испытал огромное облегчение, словно то, чего он так долго ждал, наконец свершилось. Он услышал металлический щелчок взведенного курка, и в следующий миг ствол уперся ему в ребра.

— Арни! — в ужасе вскричала Падин.

— Твоя жена? — кивнул Кларенс.

— Да.

До сего момента он не обращал внимания на спутниц Арни, зато они пристально смотрели на него.

Внезапно одна из них встала и сделала шаг вперед.

— Кларенс…

Увидев ее, он весь подобрался и опустил оружие. Он смотрел на нее странным, пристыженным и одновременно вызывающим взглядом.

— Эвиан…

— Оставь в покое Арни, Кларенс. Нам надо поговорить, — сказала Эвиан и повернулась к своим спутникам: — Подождите здесь.

За минуту до этого она велела Дункану, что бы ни случилось, сидеть тихо, и теперь он не двигался, вцепившись в руку Эрика, и лишь провожал свою мать встревоженным взглядом. А еще Эвиан успела снять с пальца надетое Джастином кольцо и сунуть его в руку Надин.

Когда она пошла по проходу, Надин заломила руки. Арни стиснул зубы. Он тоже не знал, что предпринять.

— Я пойду за ними!

— Нет! Он тебя убьет! — в отчаянии произнесла Надин.

В конце вагона Эвиан еще раз оглянулась, посылая им предупреждающий жест, и они не решились тронуться с места.

Подобрав юбки, молодая женщина спрыгнула в высокую траву. Возле состава царила суета. Бандиты волокли какие-то мешки; из соседнего вагона вывели мужчину в цилиндре и дорогом пальто — в сумерках его лицо казалось белым, как кость.

Вдали чернела стена леса, а вблизи виднелось одноэтажное деревянное здание станции.

— Мы можем войти туда? Там кто-нибудь есть? — спросила Эвиан и, не дожидаясь ответа, поднялась на крыльцо и открыла дверь.

В одной из двух комнат, привалившись к стене, сидели связанные телеграфист и смотритель станции. Второй — с раной на лбу, очевидно, нанесенной рукояткой револьвера.

Другая комната была пуста, и Эвиан прошла в нее. Кларенс двигался следом.

Мутное окно, деревянный стол, какие-то инструменты, полки с пыльными папками. С улицы доносились крики, ржание лошадей, один раз раздался гудок паровоза, но эти двое, мужчина и женщина, словно попали в другой мир.

Оба, казалось, перестали дышать. Они стояли в двух шагах друг от друга, но их разделяло нечто намного большее, чем это крохотное пространство.

Он заметил, что на ее лбу прорезалась морщинка. Она — что на его лице, от глаза к уху, змеится белая молния шрама.

Кларенс Хейвуд молчал. Он не мог сказать Эвиан, что его жизнь на поверку не оправдала никаких ожиданий. Что его судьба давно лежит в осколках, которые он не чает собрать. И он отчаянно старался, чтобы Эвиан не прочла по его глазам, что ему стыдно перед ней за то, что ей довелось увидеть, кем он стал, чтобы она не разглядела его опустошенность и досаду.

Эвиан сняла шляпку, положила ее на стол и провела ладонью по лбу. Потом сказала:

— Иверс мертв. Я свободна.

— Давно?

— Чуть больше года.

— Он умер?

— Его убили. Это сделал человек, которого ты считаешь своим врагом.

Угольно-черные глаза Кларенса расширились.

— Как это произошло?

— Из-за моего сына.

— У тебя есть сын?

— Да.

Губы Кларенса тронула чуть заметная улыбка. Он поискал в выражении лица Эвиан некое признание, но не нашел.

— Сколько ему?

— Семь. — И прежде, чем Кларенс смог что-то произнести, добавила: — Прошу, не трогай Арни и его семью. Оставь обиды в прошлом. Я все объясню. — И, переведя дыхание, продолжила: — В тот раз, когда ты пришел в гостиницу, Иверс притаился в соседней комнате. Он угрожал моему новорожденному сыну. Потому я и сказала тебе то, что сказала.

Его лицо перекосила боль, и он невольно сжал рукоятку револьвера.

— Стало быть, тогда я ушел, оставив тебя и… ребенка в лапах Иверса?!

— Есть вещи, которые мы не в силах изменить. В тот вечер все козыри были в его руках.

Кларенс смотрел на нее, и ему чудилось, что он ощущает возродившуюся трепетную любовь, юношеское возбуждение, трогательное волнение, но все это словно покрывала твердая корка ставшей привычной жестокости и равнодушия, давней скорби и горького разочарования.