эти недостатки в сочетании с очевидным улучшением жизни казахов благодаря длившемуся уже десять лет переселению оправдывали, по мнению Кузнецова, радикальное снижение норм и расширение государственного земельного фонда для колонизации. Только в Петропавловском районе размер государственного земельного фонда увеличился более чем вдвое – с 738 603 десятин согласно Щербине до 1 583 362 по подсчетам Кузнецова [МпКЗ, 12: 17–18; КХАО, 3: VIII]. Нормы землепользования казахов были везде сокращены не менее чем на 50 %, а в некоторых случаях и более чем на 300 %. Их приняли без особых споров[466]. Губернатор соседней Семипалатинской области А. Н. Тройницкий даже утверждал, что для его губернии поправки Кузнецова слишком незначительны[467].

Главная беда претензий Кузнецова на истинность суждений была в том, что суждения эти не были истинными. Некоторые из них содержат так мало точности, что наводят на подозрение, будто он намеревался доказать гипотезу, уже заданную и принятую до получения данных. Хотя каждый том материалов экспедиции Кузнецова начинается с утверждения, что после переселения крестьян казахи Акмолинской области стали жить лучше и богаче, чем прежде, бюджетные данные Кокчетавского уезда прямо противоречат этому утверждению. Эти данные показывают резкое снижение потребления казахами продуктов питания: зерна – на 8,1 %, жира – на 21,5 %, молока – на 35,4 %, а мяса – на ошеломительные 61,6 % [КХАО, 1: 140]. Такое резкое падение размера и калорийности среднего рациона едва ли свидетельствует об улучшении благосостояния. Аргумент Кузнецова о том, что изменение потребления зерна объяснялось небольшим масштабом выборки, может заслуживать внимания, но его подход к статистике потребления мяса представляет собой очевидный случай подтасовки данных. На основе небольших различий в данных о весе и массе скота он предсказал увеличение потребления мяса (на 86,2 %, то есть с трех пудов и восьми фунтов до шести пудов), что превышает первоначальное снижение [Там же: 141–142]. Точно так же он неоднократно утверждал, что все казахское население поголовно жаждало заняться земледелием, хотя его собственные данные показали, что только 20 % населения вообще сеяли зерно (Акмолинский район), или что с 1896 года общая посевная площадь региона фактически сократилась (Атбасарский район) [Там же: 62; КХАО, 4: 119–120]. Но у занятых своими делами чиновников едва ли были время или опыт, чтобы достаточно глубоко изучить цифры, которые, по сути, предназначались для того, чтобы применить их без лишнего шума. Нормы Кузнецова выглядели правильными; единодушие в вопросе о переселении как деле первостепенной государственной важности было очевидным; следовательно, нормы Кузнецова были правильными.

Данные переписи дают красноречивую картину масштабов переселения в степь, которому способствовало новое конструирование статистических знаний в пользу все более масштабного изъятия земель у местного населения. В период с 1893 по 1912 год, по собственным данным Переселенческого управления, только Акмолинская губерния приняла более 320 тысяч «мужских душ» (а всего более 600 тысяч); общая цифра по степным областям (включая Семиречье, но исключая Сырдарью) составила более миллиона человек [Глинка 1914,1]. Когда государственные приоритеты и статистическое экспертные знания были приведены в соответствие друг с другом, крестьяне стали переселяться в степь в большем количестве и без промедлений. Сама эффективность пересмотренных норм в подведении как юридической, так и «научной» базы под изъятие земли у кочевников, которые, как считалось, использовали ее расточительно, гарантировала, что они никогда не смогут быть убедительно оспорены. Пусть на это ушло более десяти лет бюрократических проволочек и заумных методологических споров, но Российская империя в конечном итоге выработала способ приобретения знаний о землях и народонаселении степи, который мог служить новой концепции государственных интересов в настоящем и будущем. В этом отношении связь между статистическим знанием и имперской властью в степи была в то время совершенно прямой.

Казахские посредники не сразу поняли, что изменение политики означало конец неравноправного, но совместного проекта управления и развития, описанного в предыдущих главах. На самом деле, хотя свидетельств об этом мало, статистические исследования в степных губерниях не могли бы увенчаться успехом без этих посредников, что признавал и сам Ф. А. Щербина. Сам факт их участия указывает на то, что в первые годы эпохи переселения у посредников и статистиков имелись общие интересы, в целом сходные с интересами И. Алтынсарина или авторов «Киргизской степной газеты». После 1906 года стало ясно, насколько далеко разошлись пути царского правительства и его посредников. Государство, которое считало, что знает достаточно, могло обойтись без знания местных посредников, особенно если оно приводило к неудобным выводам. В то же время казавшийся неизбежным рост славянского крестьянского населения на земле, которую казахи называли атамекен, «землей отцов», шел вразрез с тем, что, по мнению этих людей, составляло интересы их страны и народа. Пытаясь противодействовать этим изменениям, они постараются использовать в своих целях внешнюю строгость и объективность более ранних, более патерналистских версий земельных норм. И здесь связь между статистическими знаниями и имперской властью выглядит несколько более двусмысленной; знания, которые производило государство в течение многих поколений, позволили как осуществить крестьянскую колонизацию, так и оспаривать ее.

Расхождение во взглядах на статистику свидетельствует о более широкой тенденции во взаимодействии казахов с институтами и программами Российской империи. До начала XX века у казахов имелось дискурсивное и институциональное пространство, в котором они могли развертывать собственное знание и влиять на идеи и формулировки имперской политики в степи. Но пространство это закрылось, когда директивная модернизация экономики путем переселения стала более приоритетной задачей, чем стабильность и постепенность. Политика переселения крестьян, равно как и ее экспансия, были исторически обусловлены и в то же время спорны. Закрытие пространства, в котором казахские посредники с переменным успехом пытались повлиять на способы управления ими из столицы, не было неизбежным. Это случилось в результате важного и влиятельного решения, которое могло бы быть и другим, если бы приоритет был отдан иному представлению о степи и ее жителях. Но от этого последствия закрытия пространства диалога не стали менее длительными. Окончательный провал некогда многообещающего обмена между казахскими посредниками и царским правительством, а также пути, которые в результате открылись для казахской элиты и лиц, к ней не относившихся, станут темой нашей заключительной главы.

Глава 6

Двойной провал

Эпистемология и кризис колониальной империи поселенцев

В августе 1916 года, спеша завершить тяжелые летние работы, русский сотрудник переселенческого ведомства Долгушин едва ли думал о том, что его труды и дни подходят к ужасному концу. Когда поползли слухи о том, что в Верненском районе Семиреченской области (рядом с его участком) бушует кровавое киргизское восстание, двое помощников из