районе, где нехватка древесины считалась главным препятствием для строительства и отопления постоянных жилых домов [Лось-Рошковский 1911: 6]. По сравнению со многими другими регионами переселения, где колонисты и кочевники-казахи пытались ужиться из последних сил, условия в Аракарагайской волости были действительно очень хорошими.

Это не помешало чиновникам делать обобщения на основе сугубо локальных подсчетов Цабеля. Летом 1908 года шестьдесят депутатов третьей Думы внесли на рассмотрение законопроект, согласно которому казахам и другим коренным жителям Средней Азии при изъятии их земель полагалась серьезная дополнительная правовая защита, а их земельные потребности должны были быть удовлетворены прежде, чем будет продолжено переселение [Малтусынов 20066: 853–857]. Эти шестьдесят депутатов надеялись, что приоритет землеустройства казахов (включавшего реорганизацию и закрепление их землепользования) над политикой переселения обеспечит им некоторую степень защиты. Это также было темой горячих дискуссий в ГУЗиЗе в 1907–1909 годах (см., например, [Чиркин 1908]), но Кривошеин не соглашался с тем, что землеустройство было насущно важно для благополучия и выживания казахов. Сетуя в записке Столыпину на совершенно неправильную оценку депутатами деятельности его организации в степи, он уверенно заявил, что

История заселения степи показывает, что водворение в степных областях переселенцев вызвало развитие у киргиз земледелия и культурного скотоводства. Если в этом и можно видеть важный факт к изменению хозяйственных и бытовых форм, то, во всяком случае, нет основания утверждать, что влияние этого фактора вредно отзывается на экономическом положении киргиз[480].

Слова Кривошеина основывались исключительно на исследованиях, проведенных в Аракарагайской и еще одной (Саройской) волости Кустанайского района, а цифры, которыми он оперировал, поступили только из Аракарагая. Они были, по-видимому, убедительны. Столыпин поспешил заверить своего близкого коллегу, что Совет министров «вполне согласился с соображениями Вашими по означенному делу»[481]. Из «плана шестидесяти» так ничего и не вышло. Как и в случае с земельными нормами, статистически достоверная истина, вырванная из контекста, имела достаточную силу, чтобы перевесить и непосредственный опыт казахов в переселении, и главные, по утверждению оппозиционно настроенных ученых, недостатки программы.

Всем этим заинтересованным группам было что сказать по данному вопросу. Специалисты по сельскому хозяйству, придерживавшиеся левых политических взглядов, резко критиковали государственную политику переселения, хотя не потому, что так уж уважали земельные права казахов[482]. Как напомнил статистик-либерал А. А. Кауфман в ответ на аргументы казахского либерала Ж. Сейдалина, право отчуждать излишки земли казахов для государственных нужд было достаточно четко прописано в законе[483]. Мишенью их критики была, скорее, сама практика переселения и явно сомнительная возможность решить с его помощью аграрный вопрос в европейской части России, хотя последний пункт был явным преувеличением роли переселения в программе Столыпина. Кауфман, необычайно плодовитый автор, возглавил атаку. Вскоре после принятия закона от 6 июня 1904 года, предоставлявшего право свободного переселения, он язвительно резюмировал: «…этих десятков миллионов десятин нет и не будет» [Кауфман 1905: 155] и поэтому, несмотря на кажущуюся громадность Сибири и степных губерний, переселение никогда не сможет решить аграрный вопрос. Причины, по которым он так думал, компактно изложены в брошюре, выпущенной в следующем году, под общим названием «Переселение: мечты и реальность». Здесь он отмечает, что из всего земельного фонда империи для дальнейшей колонизации пригодна только Киргизская степь, и даже в этом «переселенческом раю» можно рассчитывать только на северные районы [Кауфман 1906: 9-10]. Другие места (особенно Туркестан), чтобы стать плодородными, нуждались в дорогостоящем искусственном орошении; а главной «болезнью» Кауфман считал врожденный «консерватизм» русского крестьянина, не желавшего приспосабливаться к новым природным условиям [Там же: 10, 37]. Все это, в сочетании с пессимистичными взглядами других агрономов на земли и поселенцев, говорит о том, что критика переселения «слева» основывалясь на условном географическом детерминизме, то есть на убежденности, что в специфических культурных и политических условиях России поселенцы вряд ли могли преодолеть суровые условия своих новых мест обитания[484]. Таким образом, на первый план должна была выйти «культурная работа» [Там же: 37]; переселение же становилось чем-то вроде отвлекающего маневра.

Имя Кауфмана, его основные аргументы и тезисы звучали в зале заседаний Думы и на первом, и на втором слушаниях[485]. Очевидно, Переселенческое управление испытывало достаточное общественное давление, чтобы ответить на критику прямо. В статье, название которой – «Действительность, а не мечты», – недвусмысленно указывало на ее полемический характер, А. В. Успенский утверждал, что в степных губерниях все еще имелось огромное количество первоклассной земли, которая давала более высокие урожаи, чем земля, типичная для Европейской России [Успенский 19076:22–23]. Дальнейшие исследования обещали лишь расширить и без того значительный земельный фонд. Что касается вопроса о воде, то искусственное орошение было возможно везде, да и богарные («под дождь») посевы зарекомендовали себя как перспективные без затрат средств и времени на рытье новых каналов [Там же: 23–24]. К 1914 году, вместо того чтобы отказаться от таких утверждений, публикации Переселенческого управления продолжали настаивать на жизнеспособности богарных земель в Семиречье [Глинка 1914,2:3][486]. Некий исследователь пошел еще дальше, взявшись оспорить, возможно, единственное мнение, которое разделяли сторонники и противники переселения: что к югу примерно от 48-й параллели климат и почва были так бедны, что о земледельческой колонизации не могло быть и речи. Он утверждал, что по многим областям данное предположение было совершенно не изучено, и, кроме того, на основе своих личных наблюдений полагал, что по крайней мере выборочная, ограниченная колонизация там возможна [Здравомыслов 1910]. Короче говоря, ученые из Переселенческого управления хватались за те данные, с помощью которых, по их мнению, можно было опровергнуть любую географически обоснованную критику со стороны других агрономов и статистиков.

Хотя казахские интеллектуалы и политики были склонны сомневаться в правовой основе переселения в большей степени, чем Кауфман и ему подобные, их личное участие в статистических экспедициях, а также претензии переселенческих чиновников на научный подход позволяли им нападать и на эпистемологическую базу переселения[487]. Пусть это не была политика тотального сопротивления, но она имела те преимущества, что была связана узами преемственности с их же деятельностью до 1905 года и обеспечивала взаимодействие с парламентской системой, на жизнеспособность которой надеялись столь многие.

Убедительнее всех пользовался этим подходом А. Букейханов, человек, обладавший как опытом работы в экспедициях, так и высоким уровнем технической подготовки. Лишившись трибуны после роспуска первой Думы[488], Букейханов стал писать резкие и насмешливые статьи, главным образом в петербургском издании «Сибирские вопросы». Публикации Букейханова (как и Кауфмана) были призваны подчеркнуть провал того, что он назвал «канцелярским переселением», оторванным, по его утверждению, от реальной