Снова позвонила Виктория:

— Владимир, когда же ты придёшь? Я скучаю без тебя.

Я был полон нерешительности: с одной стороны — сопереживание Ирине в такой важный для нас момент, с другой — путь, ведущий в сторону от неё. Но не показывать же мужчине его смятение перед женщиной, которая ему нравится.

Ирина ворвалась в дверь счастливым вихрем:

— Меня взяли, меня взяли! Я теперь научный работник Колумбийского университета! Я буду работать в иммунологической лаборатории глазного института. Это же — мечта! Это моя настоящая специальность, то, чем я занималась пятнадцать лет. К чёрту аэронавтику с астронавтикой!

— Ну вот, видишь, а ты не верила в возможность научной работы.

Такой счастливой я мою Ирину уже и не помнил. С возбуждением она стала рассказывать подробности беседы с глазным хирургом — будущим шефом: что он её расспрашивал, как она отвечала, что он ей объяснял… Она только постеснялась спросить — сколько ей будут платить. И это её огорчало.

— Главное, чтобы тебе нравилась работа, — говорил я, обнимая её.

И одновременно мне звучал другой голос: «я скучаю без тебя»…

Ирина была полностью поглощена новой работой и, казалось, на замечала во мне никаких перемен. А может быть, их пока и не было. Получив научную должность с годовой зарплатой в одиннадцать тысяч семьсот долларов (что теперь равно $24 000), она больше всего боялась её потерять. Её страхи не прекратились, а только получили новое направление: она боялась, что кончится грант на её тему, боялась, что её работа не понравится шефу, боялась ездить на сабвее утром туда, а вечером — обратно… Но она по-прежнему не верила в рациональность моих литературных усилий, ворчала и злилась, что я напрасно теряю время на писание и на переговоры с агентом. Преодолеть её негативное настроение было невозможно, у меня не было никакой козырной карты хоть маленького успеха, и настроения у нас были совершенно разные.

А тут пришла рецензия русскоязычного рецензента, которую я так ждал. Она была разгромная, написанная брюзгливым тоном и в желчных выражениях: «Голяховский не Чехов и не Вересаев». Но я никоим образом и не претендовал на сравнение с ними. И книга моя — не художественная. Я был обескуражен не столько самой критикой, сколько злобным тоном. Очевидно, моя агент-румынка и её русский друг тоже считали, что он перегнул:

— Все русскоязычные рецензенты в издательствах — это старые иммигранты, ужасные патриоты России. Они не любят, когда Россию критикуют, даже и советскую.

Румынка говорила:

— Я найду переводчика, чтобы перевести страниц пятьдесят на английский. И мы снова отдадим рукопись в издательство, но уже американскому рецензенту.

— Но у меня нет столько денег, чтобы заплатить за перевод.

— Я пойду на риск и заплачу свои деньги, — отвечала она.

Однако она этого не сделала. Чтобы спасти положение, я нашёл профессионального переводчика из наших беженцев, за $80 он перевёл мне десять страниц краткого изложения идеи и плана книги — литературного предложения. Деньги эти я взял от моих выступлений на радио «Свобода».

Ирина была против, ворчала на меня, и у нас продолжались частые стычки. Сын проводил дни в колледже, а дома сычом сидел в своей комнате, запирал дверь, требовал, чтоб его не беспокоили, и практически с нами не разговаривал. Обстановка была накалённая настолько, что мне больно бывало возвращаться с занятий домой.

А на Каплане Виктория спрашивала глубоким и мягким голосом:

— Владимир, когда же твоя книга будет лежать на витринах книжных магазинов и ты будешь подписывать экземпляры для читателей-поклонников? Я буду первая в очереди.

Обескураживающая наивность её вопроса и нежный взгляд были противоположны тому, что выражали мне дома Иринины тон и взгляд. Одна женщина считала мою затею бесперспективной бессмыслицей, а другая уже ждала моего успеха. И защищая своё авторское и мужское самолюбие, я всё дальше отходил душой от Ирины и всё больше стремился душой к Виктории. Раньше у меня были сомнения: нужна ли мне эта связь? Теперь я всё больше мечтал о ней.

Подходил день золотой свадьбы моих родителей — 21 февраля 1979 года. Оставалось немногим более двух недель до юбилея. По всему было видно, что отец угасал. В свои 78 лет он тяжело переносил трудности иммиграции. Когда я приходил навещать их, он говорил:

— Вот привезли меня сюда умирать…

Мне хотелось доставить ему последнюю радость. Он всю жизнь любил лечить людей, помогать им, общество их доставляло ему удовольствие. А теперь он сидел в чужой нанимаемой комнате и почти никого не видел, кроме нас. Надо было обязательно снова дать ему возможность почувствовать себя в центре круга друзей, сколько бы их ни было. Но родители жили без квартиры, а у нас не было достаточно ни посуды, ни стульев, ни большого стола, чтобы устраивать приём гостей. Да и не хотел я утомлять и занимать этим Ирину, и без того усталую и в постоянно плохом настрое.

Лучше всего было устроить обед в ресторане, потому что приглашенных набралось четырнадцать человек. Надо было бы найти хороший ресторан, но хороший — дорогой.

Конечно, я стал советоваться с Любой, она сказала:

— Мой брат Юлий — единственный из всех нас, четырёх сестёр и четырёх братьев, кто дожил до золотого юбилея. Я хочу, чтобы ты устроил родителям настоящий праздник и дам на это половину денег.

Как всегда, она была родней и добрей всех. Ну, половину денег мне было уже легче наскрести из скудных запасов. Где лучше всего устроить приём? Когда-то, в Москве, я бывал в шикарных ресторанах на диссертационных банкетах и сам устраивал юбилейные приёмы друзей в самых красивых ресторанах. Но здесь, в Нью-Йорке? — Господи, да мы даже и не думали об этом! Пару раз нас приглашали мой кузен Джак и доктор Требуко, и ещё раз нас пригласил на чай в гостинице «Плаза» тот сосед доктора Требуко, который издавал открытки и пытался всунуть мне в карман деньги. В «Плазе», на первом этаже, был действительно прекрасный ресторан — «Эдвардиан». Вот туда бы и пойти, но сколько это будет стоить? У меня были колебания и сомнения. А ведь это — в последний раз для моего отца… — и чувство победило рассудок (я не мог представить, что через десять лет рестораны «Плазы» станут часто посещаемыми мной).

Утром я взял в банке $200, чтобы заплатить аванс за банкет, и перед Капланом пошёл на радиостанцию для записи очередного выступления. Редактор Мусин встретил меня хитрой улыбкой:

— Старик, а я всё-таки достал письмо-рекомендацию, что работал здесь инженером на солидной фирме. Прекрасный бланк, на меловой бумаге — всё как надо.

— Поздравляю! Как тебе это удалось?

— Э, — махнул он рукой, — в Америке всё можно устроить. Меня уже приняли, платить будут вдвое больше, и перспектива намного лучше.

— Значит — прощай?

— Подожди ещё. Я решил сначала поработать там две недели своего отпуска, поглядеть — что и как. Если не понравится, вернусь обратно. Я здесь никому не говорил, так что ты не проговорись, особенно Тане: она болтунья, как все бабы.