– К этому привыкаешь, – говорит Жан-Батист.

В сумерках – среди облаков мелькает молодая луна – он провожает Элоизу на Рю-де-ля-Ленжери. Она готовила и убирала. Работала целый день. Он благодарит ее.

– Завтра опять приду, – говорит она. – И буду делать все, что делала Жанна. Схожу на рынок.

Жан-Батист хочет возразить – разве этого он желал для нее? Разве ему хочется, чтобы она стала хозяйкой на кладбище? Но он понимает, что не найдет никого более подходящего, на кого можно положиться.

– Я тебе заплачу, – говорит он.

– Да уж, заплатишь, – отвечает она, и оба улыбаются, глядя куда-то в сумрак. Впервые за этот день.

Они поднимаются к себе в комнату, не встретив по дороге ни Моннаров, ни Мари. Она зажигает свечу, он разводит огонь.

– Ты снова возвращаешься туда? – спрашивает она.

Он кивает.

– Я кое-что… не доделал.

– Конечно. – Она смотрит на свечу, гладит пламя рукой. – Мне страшно тебя отпускать.

– А мне, – отвечает он, – страшно, что если я не пойду сейчас, то больше уж никогда не смогу.

Он остановил выбор на общей могиле под номером четырнадцать. Ее только что опустошили, вычистили, землю горой навалили рядом. Могила достаточно удалена от палаток, поэтому есть надежда, что рабочие ничего не заметят. Самое подходящее место.

Кухня в домике пономаря пуста. Старик, верно, у Жанны наверху. А Лиза, скорее всего, пошла домой, к детям. Никто не будет любопытствовать, задавать лишние вопросы. Жан-Батист останавливается перед дверью архива, секунду медлит, испугавшись призрачного образа того, кто совсем недавно здесь обитал, затем решительно входит, кладет саквояж Лекёра на кровать и начинает быстро складывать в него те немногочисленные вещи, что покойный не поленился распаковать. Пару туфель с квадратными носами. Парик из конского волоса. Рубашку, наброшенную на конторку. Вязаный жилет. Две книги: «Прогулки одинокого мечтателя» Руссо и «Человек-машина» Ламетри. Пустой флакон из-под настойки Гильотена. Недорогие часы. Перевязанные ленточкой бумаги о Валансиане.

Инженер смотрит на собственные часы. Еще слишком рано для того, что ему надлежит сделать. Он вынимает «Человека-машину» из саквояжа и присаживается к кухонному столу. Эту книгу он не читал. О Ламетри осталась не слишком приятная память. Провинциал, как и Жан-Батист, негодяй и умница, умерший из-за того, что объелся паштетом. Инженер открывает книгу и умудряется прочесть почти полстраницы, прежде чем спотыкается на каком-то слове. Отводит взгляд, снова смотрит на ускользающее слово, пытается сосредоточиться. Ничего, однако, не проясняется. Жан-Батист краснеет – в последние месяцы он вновь познал стыд былых школьных времен. Но вдруг стыд уступает место ощущениям куда более насущным. Спазм скручивает кишки, где-то слева, глубоко внизу живота, в его мягких кольцах. Потом резь отпускает, но для того лишь, чтобы снова вернуться с удвоенной силой. Такой, что инженер стонет. Он сует книгу в карман, встает с лавки, выходит и бежит – неуклюже, припадая на одну ногу, словно подбитое животное, – за церковь, к выгребным ямам, завешанным прорезанной холстиной. Как глупо появиться в этом месте среди ночи без фонаря! Инженер хватается за шест, ощупывает ногою землю, пытаясь найти дыру, одну из нескольких. Здесь? Здесь подойдет. Больше он терпеть не может. Спускает штаны (впопыхах теряет пуговицу) и освобождает кишечник от скопившихся нечистот, слышит, как жидкая масса шлепается поверх той, что уже есть в дыре. Замирает: тело как будто прислушивается к самому себе. Потом – новый спазм, почти сжигающий его изнутри. Не выпуская шеста из рук, Жан-Батист прижимает лоб к обструганной древесине, тяжело дышит и ждет очередного приступа. В нашу честь назовут площади, говорил тем утром в Валансьене Лекёр, и снег бился в окно. В честь тех, кто очистил Париж от скверны!

Теперь один из них мертв – лежит с простреленной башкой. А другой, вцепившись в шест, корчится над выгребной ямой с лужей из собственных испражнений.

Наконец он вырывает страницу из «Человека-машины», подтирается как можно тщательнее, бросает страницу, а за ней и книгу в дыру и натягивает кюлоты.

В домике пономаря он протирает руки уксусом. В очаге еле теплится огонь. Инженер ворошит угли, подкладывает полено. Ищет коньяк, но на этот раз не находит. Над его головой начинают скрипеть половицы, однако никто не спускается. Жан-Батист вновь выходит из дома, вглядывается в окутанные темнотой палатки, возвращается на кухню, зажигает фонарь и несет его в лабораторию. Там ставит фонарь на гроб Шарлотты и, ухватившись за отвороты Лекёрова кафтана, пытается поднять труп в сидячее положение, но Лекёр, умерший уже восемнадцать часов назад, окоченел и стал несгибаем, словно глиняная курительная трубка. Отступив, Жан-Батист заставляет себя отнестись к делу как к некоей технической задаче, после чего подходит к ногам Лекёра (один чулок спустился, обнажив холодную белую лодыжку), берется за ступни и спускает их вниз, так чтобы тело само передвинулось на край стола. Более или менее получается. Лекёр поднимается, хотя теперь он больше похож не на глиняную трубку, а на свернутый ковер – тяжелый, промокший скатанный ковер. Что-то падает на землю между инженером и покойником. Пистолет? Потом надо будет за ним вернуться. В три приема он поворачивает тело к себе спиной, подхватывает его под мышки, приноравливается к ноше и шаркает, пятясь, к выходу, как вдруг слышит, что кто-то отодвигает холст, служащий дверью лаборатории.

– Ты мог бы положиться на мою помощь, – говорит Арман. – Или думаешь, я слишком впечатлительный?

– Возьми фонарь, – отвечает Жан-Батист. – И пистолет. Он на земле.

– Нам хватит лунного света, – говорит Арман, обходя инженера и беря Лекёра за ноги. – А пистолет ему там не понадобится.

Они идут молча, подносят тело боком к краю общей могилы, кладут у вóрота. Инженер возвращается в дом за саквояжем Лекёра. В кухне на своем стуле сидит Манетти.

– Я заберу кое-какие его вещи, – говорит Жан-Батист.

Пономарь с серьезным видом кивает. Но понимает ли он что-нибудь, неизвестно.

За дверью Жан-Батист снова ищет подходящую лопату.

Подойдя к могиле, он бросает саквояж на дно. Тот падает довольно тихо. Они втаскивают Лекёра в петлю, подобие люльки. Арман обматывает покойника цепью вокруг талии, отстраняется, берется за провисшую веревку, а Жан-Батист толкает петлю с телом вперед, так чтобы труп повис над ямой. Затем они начинают постепенно отпускать цепь, колесо ворота жалобно поскрипывает, точно механический гусь.

– Какая глубина у этой чертовой ямы? – хрипит Арман.

– Шестнадцать метров, – говорит Жан-Батист. И наконец: – Он на дне!

– Хочешь, я спущусь вниз? – спрашивает Арман.

– Я бы предпочел знать, что наверху кто-то есть. Кто-то, на кого я могу положиться.

Он бросает в яму лопату, подходит к лестнице, затем, перекинув ногу, встает на ступеньку. Арман был прав: облака рассеялись, и лунного света им вполне хватает. Хватает и темноты. Жан-Батист оглядывается на Рю-де-ля-Ленжери, на задние стены домов и окна, замечает, как в одном высоком окне – похоже, в его бывшей комнате – слева направо движется свет, словно кто-то подает сигнал. Он спускается до уступа в земляной стене, осторожно переходит на вторую лестницу и достигает дна ямы. Целую минуту разыскивает лопату (минуту, за которую все виды безумия грозят взорвать его мозг), затем идет к петле, высвобождает Лекёра и тащит его к островку лунного света в углу могилы. Там он начинает копать, лопата довольно легко входит в размякшую весеннюю землю. Для шахтеров было бы поучительно увидеть, как он работает, как инженер и начальник в поту, без шляпы выполняет данное ему поручение.