банальностей с душком. Но применительно к подобным стихам Дениса Новикова уместно переиначить слова Пушкина: плохая история, но зато какая смелая поэзия!

Он вообще автор реликтового склада, чуть ли не племенного, недаром он искренно тосковал по старой как мир идиллии – “народ и его поэт” – и даже сложил об этом прекрасное стихотворение:

Разгуляется плотник, развяжет рыбак,

стол осядет под кружками враз.

И хмелеющий плотник промолвит: “Слабак,

на минутку приблизься до нас”.

На залитом глазу, на глазу голубом

замигает рыбак, веселясь:

“Напиши нам стихами в артельный альбом,

вензелями какими укрась.

Мы охочи до чтенья высокого, как

кое‐кто тут до славы охоч.

Мы библейская рифма, мы «плотник-рыбак»,

потеснившие бездну и ночь.

Мы несли караул у тебя в головах

за бесшумным своим домино,

и окно в январе затворяли впотьмах,

чтобы в комнату не намело.

Засидевшихся мы провожали гостей,

по углам разгоняли тоску,

мы продрогли в прихожей твоей до костей

и гуляем теперь в отпуску…”

Талант – явление в первую очередь биологическое. Но “небесный дар” сразу же берут в оборот культура и традиция страны рождения и возмужания – родины. Конечно же, немаловажно, как распорядится своими способностями их обладатель. Но не будем преувеличивать свободы человеческого выбора: ее мера нам по‐настоящему неизвестна. Есть великие авторы, которые, хотя бы с виду, умеют “на ногах” перенести недуг свалившегося на них дарования. Есть и другие, не менее талантливые, вроде Гоголя или Есенина, которых талант превращает в сырьевой придаток творческой деятельности, обрекая на мучительную роль поставщика переживаний для собственного ненасытного гения. Проницательный Новиков числил себя именно по этому разряду.

Так знай, я призрак во плоти,

я в клеточку тетрадь,

ты можешь сквозь меня пройти,

но берегись застрять.

Там много душ ревет ревмя

и рвется из огня,

а тоже думали – брехня.

И шли через меня.

И знай, что я не душегуб,

но жатва и страда,

страданья перегонный куб

туда-сюда.

Отдадим поэту должное: он не спасовал перед своим губительным дарованием.

В начале 90‐х годов я брал у Дениса Новикова интервью для цикла радиопередач “Поколение”. Среди прочего он сказал, что относится к своим поэтическим способностям как к компенсации свыше за абсолютную жизненную непригодность. Тогда в устах бравого человека неполных двадцати пяти лет эти слова показались мне смирением напоказ. Но, может быть, я ошибался и Новиков говорил правду, даже если и не подозревал, какова она окажется на деле.

Такая жизнь, как бы настроенная на ускоренную перемотку, стремительно старила и отчасти превращала автора в героя его же раннего – одного из моих любимых – стихотворения:

Пришелец

Он произносит: кровь из носа.

И кровь течет по пиджаку,

тому, не знавшему износа

на синтетическом веку.

А через час – по куртке черной,

смывая белоснежный знак,

уже в палате поднадзорной —

и не кончается никак.

Одни играют на баяне,

другие делят нифеля.

Ему не нравятся земляне,

ему не нравится Земля.

И он рукой безвольно машет,

как артиллерии майор…

И всё. И музыка не пашет.

И глохнет пламенный мотор.

Так или иначе, большой поэт Денис Новиков свое сказал, и ценителям поэзии остается довольствоваться латинским утешением про краткосрочную жизнь и долговечное искусство.

2012

Заметки об Алексее Цветкове

Храните мир и помните меня —

Таким как был, без скидки на могилу…

Алексей Цветков стремительно умер, будто спешно вышел, спохватившись в трамвае или электричке, что за окном его остановка. Умер в своем стиле, без сантиментов и раскачки: всесторонне исследовал смерть в течение ряда десятилетий и с ходу слился с предметом скрупулезных штудий. Так же без проволочек он попрощался с нами в Шереметьеве-2 в 1975 году: вдруг на полуслове неожиданно притянул к себе, сухо поцеловал и захромал к стойке таможенного досмотра.

По ряду обстоятельств я не принял незамедлительного участия в поминальном хоре сразу и в первые дни после кончины Алексея Цветкова, поэтому я буду говорить не срывающимся от внезапной утраты голосом, а по возможности взвешенно.

Мы были знакомы более пятидесяти лет. За полвека Цветков вызывал у меня целый спектр разнообразных чувств – от восторга и влюбленности до раздражения и приступов неприязни.

Появлению Цветкова в моей жизни в 1970 году предшествовала молва: на дебатах в студии “Луч” его как безусловного гения поминали Бахыт Кенжеев, Мария Чемерисская и Леопольд Эпштейн. Помню, кто‐то указал мне на него в вестибюле университетского ДК в высотном здании перед просмотром, кажется, “Цвета граната”. Он был в бурой клеенчатой куртке, как тогда большинство из нас, в серой мокрой кроличьей шапке с опущенными ушами, советских джинсах и туристических ботинках. Издали я жадно пялился на него, поэтому и запомнил его наряд в подробностях.

Всю жизнь он был очень хорош собой, но в молодости в его облике – южном выговоре, разрезе глаз, широких скулах, густых усах, шевелюре до плеч – чудилось что‐то гуцульское. В эмигрантскую свою зрелую пору он выглядел как интеллектуал-космополит. Ближе к старости смотрелся израильским из СССР пенсионером в бейсболке.

Вскоре после первого знакомства, обстоятельства которого выветрились из памяти, я по уши влюбился в него и в его стихи. Несколько раз за полувековое знакомство Цветков поминал мне, как он весной 1971 года лежал с учебником французского на своей койке в общежитии, когда раздался робкий стук в дверь и на призыв войти вошел я и без околичностей предложил ему дружбу. Я, хоть убей, не помню, что повторил подвиг Татьяны Лариной, но, видимо, так оно и было.

Дружба пьянила и шла по нарастающей. Цветков познакомил меня с двумя своими еще запорожскими школьными, уже замужними подругами, в которых он был некогда влюблен. Быт этих веселых и обаятельных молодых женщин в пустоватой трехкомнатной квартире на окраине Москвы вблизи платформы “Сетунь” напоминал коммуну. Занимались обитатели съемной квартиры кто чем: учились на журфаке, фотографировали для заработка детей в детских садах, работали на каникулах в стройотрядах и пр. Разумеется, дым стоял коромыслом, приходили-уходили, пили-пели, одалживали-переодалживали,