цвета, а пальцы сами решали, какие штрихи наносить на белый лист. Я до последнего не могла понять, что рисую и почему — с такой одержимостью?

— Это невероятно! — воскликнула мама, держа в руках портрет мужчины с волосами, присыпанными пеплом, и глубокими тёмными глазами. — Ты ведь никогда не рисовала! Это чудо! — мама не верила своим глазам.

— Он красивый, — сказала она чуть позже, когда эмоции улеглись, но я видела, как мама тревожится. Внезапные художественные способности дочери совсем не обрадовали мать, а после её ухода пришёл врач.

— Надо сделать ещё пару тестов, — мягко произнёс мужчина. — Мало ли мы что-то упустили.

— Я хочу домой, — бесцветным голосом произнесла я, глядя в окно, за которым нехотя просыпалась ранняя весна. А в душе завывала вьюга. Но самое ужасное, что я хотела домой, но не в трёхкомнатную квартиру на Сенной, а в какой-то другой дом, неизвестный мне.

— Рано ещё говорить о доме, Алёна Валентиновна, — добродушно возразил врач. — Ваша мама волнуется, да и мы тоже.

— Это просто рисунок, — сдерживая злость, произнесла я.

— Был повреждён мозг. Мы должны тщательно всё проверить. Вы же не хотите умереть от внезапного инсульта?

Я могу умереть от одиночества и разрыва сердца, но не от инсульта, грустно подумалось мне. От моего апатичного состояния и ощущения надвигающейся депрессии мне становилось только хуже.

С каждым днём стены давили всё сильнее, хотелось выбраться, закричать, вздохнуть поной грудью, но что-то мне подсказывало, что свежий воздух и возращение домой не помогут.

Мою голову проверили вдоль и поперёк, но так и не нашли причину возникновения моего художественного таланта. Никто не смог объяснить, почему я вдруг стала отлично рисовать.

Вся палата была завешана рисунками забавных существ: черти, тролли, орки… только при взгляде на них на моём лице расцветала улыбка. А мама хмурилась и отводила взгляд. А мне нравились их смешные упругие хвосты, эти забавные троллиные уши и даже выпирающие клыки…

Нравилась девушка с горящими жёлтыми глазами, чьи каштановые волосы подхватывал колючий ветер, и мужчина рядом с ней тоже нравился. Я водила по ним дрожащими пальцами и хотела плакать. Чувствую, Кащенко не за горами.

Только после трёх недель мучений меня выписали. Ровным счётом ничего не изменилось. Слабость, хоть и уменьшилась, осталась при мне, и тошнота никуда не делась.

Про апатию и говорить не стоит. По ночам мне казалось, что умираю…

Глава двадцать вторая. Внезапно…

По возвращении домой мне устроили праздник. Собрались друзья с универа, мамины подруги, её мужчина…

Высокий и респектабельный Эдуард сразу расположил меня к себе. Несмотря на высокий статус в обществе, он простой, житейский мужик. Как-то с первых слов мы нашли общий язык. С ним мне даже почудилось комфортнее, чем с мамой.

Он не смотрел на меня с жалостью, не видел разницы «до и после», просто потому что не знал меня раньше. И такое его непредвзятое отношение сразу расположило.

Маме мужчина подарил букет красных роз, а мне — белых, сразу же признался в своей банальности и предупредил: «Не ждите от меня оригинальности, девочки. Но вниманием не обижу». На этом и сошлись. Говорю же, «Эдя» — как зовет мужчину мама — свой в доску.

Сидя в гостиной, кто-где, ребята закидали меня вопросами, на которые у меня не было ответов. Ну откуда мне знать, как там? Начать сочинять? Да и не помню ничего, пустота. Даже нет ощущения, что меня полгода не было. Словно прилегла поспать. Поэтому отвечала просто: «Нормально там…», — а у самой сердце до боли сжимается, как будто я нечто важное упускаю. Морщусь, виски тру, а ничего не понимаю.

А потом мне часа три рассказывали о том, что в университете происходит и как живут журналисты. Нормально живут: практику проходят, на телевидение приглашали. Маринка, вон, у депутата Ленинградской области интервью брала. Все ждут моего возращения в новом учебном году. Говорят, тоска без меня. Некому деятельность разворачивать. А я вдруг поняла, что вообще не хочу возвращаться. Никуда. И журналистика мне вдруг неинтересна стала. С трудом отсидела этот вечер и сильно устала.

Когда гости разошлись, взяла альбом, с которым с некоторых пор не расставалась, и вышла на балкон.

К моему удивлению следом вышел Эдуард. Он давно скинул строгий пиджак и галстук, оставшись в голубой рубашке и серых брюках. Молча встал и достал сигарету. Посмотрел на меня, помял фильтр и убрал назад в пачку.

— Ну что ты, Рыжик? — без сочувствия спросил мужчина. Просто, словно о погоде спрашивает. И странно, мне не было противно, не захотелось поправить мужчину, как делала это с мамой. Хотя каждый раз, когда меня звали «Рыжик», душу наизнанку выворачивало.

— Плохо, когда ничего не помнишь, — призналась я, снова рисуя «монстра», как говорит мама. А мне нравился этот каменный монстр. Если во Вселенной есть Бог и Дьявол, то второй вполне мог быть таким.

— А есть что вспомнить? — мужчина высунулся из окна, глядя вниз.

— Наверное, — пожала плечом и отложила альбом. Руки были цветными от мелков. — По крайней мере, меня не покидает такое ощущение.

— Раз не покидает, значит, вспомнишь, — поворачиваясь, произнёс Эдя. — Ты главное не грусти, мать не расстраивай. Всему своё время. Ты девочка умная, всё вспомнишь, — мужчина растрепал мои волосы, заставив сердце биться чаще.

— Вы правы. Спасибо, — улыбнулась и вышла.

С этого момента я и правда стала грустить меньше. При маме старалась не рисовать, а рисунки больше не вешала на стену, кроме одного. Мужчины с глубокими глазами…

* * *

Через неделю адаптации я вдруг занялась шитьём. Вот в жизни иголки в руках не держала. А тут села и решила куклу сшить.

Эдуард быстро встал на мою защиту, когда мама снова запричитала, что я сильно изменилась.

«Подумаешь. Ну чем ей дома заниматься, ты ведь никуда не пускаешь, кроме больницы, никуда и не ходит. Девке скучно, вот она и ищет себе развлечения. Пусть лучше шьёт, чем по подвалам с наркоманами шарится». Я только кивала, полностью Эдю поддерживая.