Меня он тоже утомил. Я догадывалась, что история будет печальной, но не думала, что настолько. Теперь я поняла, почему все эти годы мама так уклончиво отвечала на мои вопросы о родственниках. Она не пыталась навредить мне – наоборот, она защищала меня. Я вспомнила то утро, когда решила соврать отцу про рак. Я и не собиралась причинять папе боль, я лишь хотела, чтобы Гиллеспи меня приняли. Мы с мамой выбрали сомнительный метод, но намерения у нас обеих всегда были добрые. Мы просто искали любви.

Никто никогда не смотрел на меня так, как мама. Ни папа, ни Фил, ни Алекс. Стоило мне открыть рот, и для мамы все остальные люди переставали существовать. Когда мне было больно, она забывала о собственной боли. Мама ненавидела всех, кто задирал меня, больше, чем я сама. Я могла простить всех хулиганов, но она ничего не забывала.

Ребенок навсегда остается в неоплатном долгу у матери. Это все равно что пытаться догнать соперника, который уже опередил тебя на двадцать пять километров. На что тут надеяться? Не важно, сколько открыток на День матери ты нарисуешь, сколько избитых фраз и признаний в любви напишешь в них. Можешь даже сказать, что любишь ее больше, чем отца, и подмигнуть, будто вы сообщники. Можешь рассказывать ей о своей жизни в мельчайших подробностях. Всего этого недостаточно. Мне потребовалось несколько лет, чтобы понять, что ты никогда не сможешь любить свою мать так, как она любит тебя. Она помнит тебя еще крошечным маковым зернышком у нее в животе. А ты помнишь себя лет с трех. А может, даже с четырех или с пяти. У мамы была огромная фора. Мама знала тебя, когда ты еще не существовал. Как можно с этим тягаться? У нас нет шансов. Мы смирились с тем, что в любви наши мамы нас обошли. Мы позволили им носить эту любовь, как яркое украшение, потому что она неизменно превосходит нашу.

– Спасибо, – сказала я. – Мне жаль, что тебе пришлось столько пережить.

Мама пожала плечами, покраснев. Было ясно, что она больше не хочет об этом говорить. Но рассказ о детстве моей мамы был лишь разминкой перед вопросом, который я очень хотела задать. Я сочувствовала маме, но мое собственное прошлое волновало меня больше. Я хотела, чтобы мама признала, что отняла у меня детство точно так же, как его отняли у нее. Я хотела, чтобы она взяла на себя ответственность за все плохое, что натворила. Мне нужно было, чтобы она попросила прощения, глядя мне в глаза.

Я репетировала эту речь с тех пор, как попросила отменить решение суда, которое запрещало маме общаться со мной. Но после того как ограничения были сняты, я еще несколько месяцев не решалась позвонить в тюрьму: сомневалась в том, что действительно хочу снова влезать в эту драму. Зачем ворошить пчелиный улей?

– И еще кое-что, – сказала я.

Мама подняла взгляд.

– Что угодно, – ответила она. Ее голос звучал совершенно искренне. За такую игру ей могли бы дать «Оскар».

Дверь на другом конце комнаты открылась, и я увидела уже знакомого охранника.

– Время вышло, Уоттс, – рявкнул он.

– Так скоро? – удивилась мама.

Она встала, и я сделала то же самое. Мама снова заключила меня в объятия и прошептала мне на ухо:

– Продолжим позже?

Этот визит прошел намного лучше, чем я ожидала. Встреча с матерью казалась мне отчаянным шагом. Я боялась, что в итоге уйду, хлопнув дверью, и никогда больше не захочу снова видеться с мамой. Но она согласилась пойти мне навстречу. Похоже, она действительно отвечала честно. Кто знает, вдруг мы сможем отпустить прошлое.

– Как насчет следующей недели? – шепнула я в ответ.

Она отстранилась и, положив ладони мне на плечи, всмотрелась в мое лицо, чтобы понять, не шучу ли я. Убедившись в том, что я говорю серьезно, мама широко заулыбалась, несмотря на разбитую губу, и крепко сжала мою руку.

– Я буду очень рада.

Моя мать уходила за охранником, расправив плечи и высоко подняв голову. Она подмигнула и помахала мне, прежде чем скрыться за дверью, насвистывая какую-то мелодию. Я увидела прежнюю Пэтти Уоттс.

РОУЗ ГОЛД ВСЕ ЕЩЕ не вернулась. Она задерживается уже на час, но до сих пор не позвонила и не написала мне. Может, в «Мире гаджетов» сегодня много работы и менеджер попросил ее задержаться? Может, она пошла выпить с друзьями, о которых я не знаю? Я пишу ей сама.

Потом жду, уставившись на экран. Ответа нет. Адам в люльке издает булькающий звук. Малыш понятия не имеет, что его мать куда-то запропастилась. Я встаю с кресла и иду на кухню, достаю его бутылочку и заодно перекладываю еще несколько пакетиков молока из морозилки в холодильник. Как хорошо, что Роуз Голд сцедила и заморозила столько молока.

Я нагреваю бутылочку, несу ее в гостиную и беру Адама на руки.

– Если хочешь подрасти, нужно больше кушать, – напеваю я.

Он жадно глотает молоко. Я полностью отдаюсь внуку. Когда он допивает бутылочку, я помогаю ему отрыгнуть. Потом я долго купаю его, наряжаю в пижамку с утятами и начинаю укачивать. Вот бы теперь так было каждый вечер: мы с Адамом в тихом доме где-нибудь далеко отсюда готовимся ко сну. Только я и он.

Я рождена быть его матерью. Я переношу из гостиной в свою спальню люльку малыша. В семь тридцать Адам уже крепко спит в ней. Пока придется обходиться тем, что есть. Его кроватка стоит в запертой спальне Роуз Голд.

Я дважды звоню ей. Ответа нет. Можно уехать прямо завтра утром. Я прогоняю эту мысль. Если я уеду на следующий же день после того, как Роуз Голд исчезла, это будет выглядеть подозрительно. Я звоню в «Мир гаджетов», но трубку никто не берет. Утром нужно будет позвонить еще раз, если Роуз Голд не вернется домой к тому моменту. Хорошо, если у меня будут звонки и сообщения, чтобы доказать, что я беспокоилась о дочери и искала ее. На случай, если Роуз Голд не вернется.

Разумеется, она не отвечает. Я кругами хожу по дому – из гостиной в кухню, из кухни в коридор и снова в гостиную, снова и снова повторяя этот маршрут и сжимая телефон в руках. Ведь так бы себя вела встревоженная мать? Именно эту роль мне нужно сыграть.

Я начинаю отдирать волокна от тканевых обоев в коридоре, как делала в детстве, когда стояла и подслушивала споры родителей. Я скручиваю нитку между большим и указательным пальцами, превращая ее в комочек. В этих комнатах живут призраки – мамы, папы, Дэвида, а теперь и Роуз Голд.

Я звоню дочери еще раз десять и оставляю встревоженные голосовые сообщения. Ради последнего я даже бьюсь мизинчиком об угол двери, чтобы выдавить слезу. В одиннадцать я сдаюсь и иду умываться и чистить зубы, чтобы приготовиться ко сну. Со своей пропавшей малышкой я разберусь утром.

Мне не удается нормально поспать: приходится постоянно вставать, чтобы покормить Адама. К тому же я нервничаю из-за Роуз Голд. В шесть я уже на ногах. Она не вернется. Я проверяю телефон, хотя еще вечером включила звук и вывернула громкость на максимум, чтобы не проспать, если Роуз Голд позвонит ночью. Ни писем, ни сообщений, ни звонков.