— Пока еще лишь временно назначенным, — сознался Катон. — Как только подыщется постоянный командир, меня вернут в ранг центуриона. Причем младшего.

Она моментально прозрела в нем ту самую склонность к умалению, сходящую за скромность.

— Само то, что тебя вообще избрали командовать, должно означать, что в тебе многое заложено, Катон.

— Приятно, если б так оно и было. А иначе мне служить и служить, пока наконец не переведут с повышением в какой-нибудь из легионов.

— Тебе бы этого хотелось?

— А какому солдату не хочется?

— Извини, Катон, но ты мне не кажешься типичным солдатом.

— Разве? — посмотрел он на нее.

— Нет, что ты: я уверена, ты превосходный офицер, и я знаю, что ты храбр, да еще и обладаешь даром слова, как сказал мне отец.

— Но?

— Не знаю, — пожала она плечами. — Правда. Есть в тебе некая чувствительность, которой я не встречала в других солдатах — из тех, что мне доводилось встречать.

— Видимо, виной тому дворцовое воспитание.

Юлия рассмеялась и снова стала смотреть на город. Между ними скрытно росла тишина, покуда не заговорил Катон:

— Ну а ты? Что сталось с молоденькой девушкой, проводившей вечера за созерцанием Рима?

Губы Юлии тронула улыбка. Плавно потирая себе запястье, она сказала:

— Как и многие девушки из хороших семей, я, как только мне исполнилось четырнадцать, была выдана замуж за человека втрое старше меня по возрасту — все это для установления родства между двумя семьями с завидной родословной. А муж меня лупцевал.

— С сожалением об этом слышу.

Она печально повела на него глазами.

— Я знаю, о чем ты думаешь. Все мужья таковы, время от времени поколачивают своих жен.

— Я не…

— Что ж, может, оно и правда. Только Юний Порцин бил меня чуть ли не каждый день. За все, что только могло взбрести ему в голову. Какое-то время я это сносила… Думала, так уж устроено любое супружество. Но когда я на протяжении двух лет, что ни утро, видела в зеркало свое лицо со следами побоев, я попросила у своего отца разрешения уйти от Порцина. А он, узнав о том, как оно все было, согласился. И вот с той поры я разъезжаю с ним по делам императора. Я как будто замещаю ему мою мать, которая умерла, рожая меня. — Юлия немного помолчала, а затем неловко улыбнулась: — Как глупо и эгоистично с моей стороны наводить на тебя скуку своими семейными россказнями, когда тебе нужно отдыхать…

— Вовсе нет, — возразил Катон. — В смысле, мне совершенно не скучно. Честно. Ты такая… открытая.

— Ты имеешь в виду нескромная?

Катон мотнул головой:

— Я хотел сказать: открытая, честная. Просто я к этому непривычен. Солдаты обычно предпочитают к своим чувствам никого не допускать. А это… Это так непохоже и очень отрадно.

— А я обычно совсем не такая откровенная. Только теперь, — Юлия поежилась, — жизнь может оказаться короче, чем я ожидала. И нет смысла утаивать то, что хочется сказать. Преддверие смерти по-своему раскрепощает.

— Вот с этим я полностью согласен, — усмехнулся Катон, вспоминая лихое веселье битвы — бездумную удаль, замешанную на чудовищном страхе.

Как ни странно, именно в такие моменты он ощущал себя живым как никогда. Печально, но это так. Было время, когда величайшим удовольствием для него было стремление к знанию. С той же поры как Катон стал солдатом, в нем обнаружилась еще одна ипостась, о какой он прежде и не догадывался. Хотя, может, именно в этом и состояло солдатское дарование: обретение самого себя. Четыре года назад он был робким юношей, полным сомнений насчет своей сути и предназначения. Все тогда казалось невозможным, неосуществимым. Теперь же Катон знал, на что именно способен, и в хорошем смысле, и в плохом. Достиг границ выносливости и отваги, которые некогда счел бы недосягаемыми.

Катон поймал себя на том, что уже какое-то время молчит, а Юлия чуть искоса на него смотрит.

— Иногда я жалею, что не родилась мужчиной, — тихонько поделилась она. — Ведь для женщины закрыто столько ощущений, столько возможностей… Но когда разразилось восстание, это сожаление во мне стало несколько спорным. Я теперь даже не упомню, сколько изувеченных тел прошло через лазарет. Быть солдатом — довольно жестокий жребий.

— Во многом это так, — согласился Катон. — Но это лишь часть ремесла. Мы ведь живем не одной жестокостью и не ради нее.

— Ты бы видел, что здесь творилось в тот день, когда вспыхнул мятеж. — Юлия дрогнула, как от озноба, и на секунду зажмурилась. — Умертвление началось — и все длилось, длилось нескончаемо. Солдаты убивали солдат, затем женщин и детей. Это даже не резня, а какое-то мясничество. Бойня. Я никогда не видела ничего более варварского.

— Может быть, — Катон потер себе щеку, — дело в том, что варвар обитает в каждом из нас. Нужна лишь соответствующая провокация или возможность, чтобы тот изъявился наружу, — и он уже тут как тут.

Юлия близко, пристально на него посмотрела:

— Ты в самом деле так думаешь?

— Я это знаю.

— И в тебе она тоже есть, эта способность на варварские деяния?

— Деяния здесь ни при чем. И дело не во мне и не в ком-либо. И даже не в тебе, Юлия. А в сопряженных с ними обстоятельствах.

Какое-то время она неотрывно на него смотрела, после чего отстранилась от башенного зубца.

— Как хорошо, когда есть кто-то, с кем можно поговорить о чем-нибудь помимо его ран… Ну ладно. Тебе действительно пора отдыхать. Спасибо за доброту. Обещаю, что больше не буду тебе навязываться.

Она сказала это со всей уверенностью, какой теперь не было на этот предмет у Катона. При этом от усталости в голове у него плыло, а риск сглупить перед такой интересной во всех смыслах женщиной был до неудобного велик.

— Мы могли бы поговорить еще, — неловко предложил он, — в какую-нибудь другую из ночей.

— Было бы неплохо. Я не против.

Вдвоем они смотрели на агору, где сейчас повстанцы доводили до ума свое осадное орудие.

— Они возьмут цитадель? — тихо спросила Юлия.

— Не могу сказать, — усталым голосом ответил Катон.

— Не можешь? Или не хочешь?

— Юлия… Лгать тебе о наших возможностях я бы не стал. Я просто не знаю. Это зависит от столь многих слагаемых…

Она встала перед ним, прижимая к груди руку.

— Забудь про слагаемые. Скажи просто от сердца: ты полагаешь, мы все-таки выживем?

Катон, глядя ей глубоко в глаза, медленно кивнул:

— Мы выживем. Даю тебе слово. Я не допущу, чтобы с тобой что-то случилось.

Она тоже кивнула, отвечая взглядом на взгляд: