судьба осыпала меня дарами. Мне довольно было сказать одно слово, чтобы мисс Мэри согласилась соединить свою жизнь с моею, украсив ее своей прелестной близостью. Никакое препятствие не стояло на пути моего счастья. Мне стоило протянуть руку, чтобы взять его. Почему же я медлил произнести окончательные слова и проводил дни, не решаясь на признание, которое, я это знал, было бы принято сочувственно? Быть может, в этом оказалась доля самодовольства, всегда немного присущего мужчинам? Быть может, я испытывал тайное удовольствие, заставляя мисс Мэри ждать события, вызвать которое зависело от меня одного?

Я решил, однако, не уезжать из Венеции, не увезя с собой уверенности в том, чего желал, но я отложил до кануна отъезда минуту, когда спрошу мисс Мэри о ее чувствах ко мне. В этот день, после обеда, общество дворца Альвениго занялось музыкой. Леди Гервард в совершенстве исполняла Моцарта. В то время как она играла в галерее свою любимую сонату его, я увлек мисс Мэри в соседнюю маленькую гостиную под предлогом показать ей старинную чашу венецианского стекла, которую леди Эббингтон купила в этот день. Ваза эта помещалась под колпаком, покрытым красным лаком и расписанным золотыми китайскими фигурками. Мисс Мэри и я стояли друг против друга. Я был возбужден, и она испытывала волнение. Мне было достаточно взять ее руку и поднести к своим губам. Она поняла бы.

Почему я этого не сделал? Почему вдруг явилась у меня мысль, что лучше будет после отъезда написать мисс Мэри? Я и теперь не могу себе объяснить причину такой уклончивости. Была ли это бессознательная робость, или проявление того юного самодовольства, о котором я уже говорил? Как бы то ни было, я уехал из Венеции на следующее утро, не повидав мисс Мэри иначе, как в присутствии леди Эббингтон, ее матери и ее сестер, когда уже прощался. Но, едва прибыв в Рим, я тотчас написал молодой девушке письмо, в котором открыл свою любовь. Я не получил ответа. В Неаполе я заболел, а по возвращении в Париж узнал, что мисс Мэри обручена с графом Кантарини, одним из постоянных участников наших прогулок в гондоле и вечеров на острове Джудекке. Впоследствии леди Эббингтон мне сообщила, что письмо мое не дошло по назначению...

Г-н де Молеон помолчал минуту, потом начал снова:

— Годы прошли, сударь, с того времени, о котором я вам рассказал. Я их прожил и постарел. Я не имею права жаловаться на жизнь. Могу даже, в сущности, сказать, что я был счастлив, и все же в моей жизни чего-то недостает. Я не познал того таинственного счастья, которое дает любовь юного, чистого существа! Я не встретил другой мисс Мэри. Я не поднес к своим губам прекрасную чашу любви, прозрачную и прохладную, подобную стеклу красного колпака, этого колпака, который я только что просил, вас разрешить мне купить у Карлоцци и который есть тот самый, который некогда красовался в маленькой гостиной дворца Альвениго. Без сомнения, его продали вместе с остальной обстановкой и коллекциями пять лет тому назад, когда умерла леди Эббингтон. Что касается дворца, то я не знаю, кому он сейчас принадлежит...

Хриплый и меланхолический крик гондольера прервал г-на де Молеона. Гондола покинула Большой Канал и огибала угол маленького «rio», погружаясь в его длинную тень... 

СЛЕКЛЯННЫЕ БУСЫ

Когда старшая из сестер Бакколи разместила мои чемоданы в комнате, где мне предстояло обитать в течение моего пребывания в Венеции, и осведомила меня с любезностью и самодовольством о том, что соседом моим будет французский художник, поселившийся уже несколько месяцев тому назад в пансионе, который мои хозяйки держали на Заттере, неподалеку от Понте-делла-Кальчина, я, говоря по правде, испытал от этого весьма слабое удовлетворение.

В самом деле, я более всего ценил в пансионе Бакколи, после его местоположения, то, что вы там не рискуете встретить путешествующих парижан. Обычными постояльцами сестер Бакколи были либо местные люди, либо молчаливые и угрюмые старые англичанки. Эта особенность их дома обеспечивала вам полную свободу и избавляла от докучного общения с соотечественниками, которого я не люблю в путешествии. Поэтому я был скорее раздосадован тем, что мне сообщила синьора Бакколи.

Я, однако, несколько успокоился, когда она добавила, что художник этот — скромнейший и незаметнейший из соседей, что он проводит целые дни вне дома и приходит лишь к завтраку и обеду. Но так как я собирался столоваться в ресторане, присутствие г-на Жюля Плантье не должно было оказаться для меня обременительным. К тому же я был оптимистом. Синьора Бакколи подняла штору грубого желтого полотна, и мне вновь открылся изумительный вид, который так часто приводил меня в дом на Заттере. Вид этот не изменился со времени моего последнего приезда. Он по-прежнему являл моему взору канал Джудекке с его большими пароходами на якорях вдоль набережной, а по ту сторону канала, над пестрыми фасадами зданий другого берега, благородную палладиеву архитектуру церкви Реденторе, колокола которой так чудесно сливаются, в их воздушной гармонии, со свистками vapporetti и стоном морских сирен. Этого оказалось достаточно, чтобы привести меня в хорошее состояние духа. А кроме того, я с таким удовольствием вновь увидел старую лестницу дома Бакколи, его вестибюль и мою обычную большую комнату с ее старомодной мебелью и серо-зелеными плитами пола!

Синьора Бакколи не солгала. Г-н Плантье, французский художник, был примерным соседом. За целую неделю я лишь мельком несколько раз его видел. Это был молодой человек лет тридцати, застенчивый и незаметный. Он, казалось, отнюдь не искал моего знакомства. Я ему был за это благодарен. Я наладил себе чудесную жизнь, состоящую из безделья и прогулок. Очарование Венеции вновь захватило меня. Я испытывал особого рода романтический восторг, который рождается из ее атмосферы, насыщенной меланхолией и лихорадкой. Не есть ли Венеция тот город, где легче всего мечтается о прекрасных и фантастических приключениях?

Приключение, постигшее меня, было из числа самых обыкновенных и даже самых глупых. Однажды, спускаясь по ступенькам моста, я поскользнулся на лимонной корке. Меня привезли со сломанной ногой в дом Бакколи, и г-н Плантье, там находившийся, помог мне подняться в мою комнату. На другой день он зашел справиться о моем здоровье.