и богатого венецианского колорита; ее герои не имели ни загадочных масок, ни таинственных баут; но среди торжественного и волшебного убранства, окружавшего нас, она мне показалась еще трогательнее, так как она изображала жалкое крушение человеческого сердца, и банальность ее не мешала почувствовать всю скрытую в ней глубокую и мучительную горечь. 

ПРОЕЗДОМ ЧЕРЕЗ РАВЕННУ

Я очень люблю Италию в то время года, когда жара удаляет из нее туристов. Когда музеи безлюдны, церкви заперты и гостиницы пусты, лучше наслаждаешься меланхолией путешествия. Легче углубляешься в прошлое и живешь в более тесном общении со славными тенями, память которых глубже проникает в нас на местах, где они некогда были живой реальностью. Они сопутствуют нам торжественной процессией, с которой сливаются интимные призраки, всегда носимые каждым из нас в себе и являющиеся нашим неудавшимся счастьем и нашими утраченными радостями, — все эти образы желания и сожаления, так скорбно на нас взирающие из глубины нас самих!

Любовь к этой летней Италии и к рождаемой ею мечтательности удержала меня так поздно в прошлом году и привлекла в Равенну, где я рассчитывал провести часть последней недели, предшествовавшей дню моего вынужденного отъезда. Впрочем, это посещение Равенны было осуществлением моего давнишнего намерения. Я уже побывал однажды в древнем городе мозаик; я вынес в тот раз сильнейшее впечатление грусти и мрачности, и однако же этот первый визит в Равенну был весною, когда город возносит свои купола и колокольни в свежем и легком небе. Тем не менее я сохранил об этой весенней Равенне воспоминание, связанное с чувством тоскливой печали, и мне было любопытно увидеть, до чего может дойти унылость Адриатической Византии в тяжелый летний зной.

Я часто представлял себе эту Равенну в каникулярные месяцы, оцепенелую от жары, подавленную молчанием, окутанную, как мертвец высокими соснами Пинеты, но действительность превзошла мои ожидания. Когда я прибыл в Равенну, там была удушающая температура. Небо было тяжелым и грозовым, без красок, без солнца. Ни малейшего ветерка в раскаленном воздухе. Я словно окутан был свинцовым плащом. Атмосфера была поистине дантовской. И какое запустение, какое одиночество на улицах, где между плит пробивалась высохшая трава! Да, эта жгучая Равенна действительно выглядела городом, заброшенным после эпидемии чумы, тем более что в ней носились болотные запахи, миазмы клоак. Несмотря на это, город был полон захватывающей красоты, и я чувствовал себя во власти его мрачного очарования, когда, осмотрев главные достопримечательности, после быстрого и одуряющего перехода от гробницы Галлы Плациды до мавзолея Теодориха, возвращался в гостиницу к обеду.

Равеннская гостиница была столь же пустынна, как и сам город. Я в этом убедился, войдя в столовую. Все столики были свободны, кроме одного. За ним сидел одинокий гость. Признаться ли вам, что я инстинктивно почувствовал к нему интерес? То, что этот человек находился в Равенне в такое время года, позволяло мне предположить в нем вкусы, сходные с моими. Подобно мне, и он, без сомнения, был склонен к меланхолическим мечтаниям и угрюмым думам, к которым путешествие так располагает. Эта мысль вызывала во мне к нему симпатию, и я стал наблюдать его с некоторым вниманием.

Это был человек среднего возраста, ближе к старости, чем к молодости, прилично одетый и явно из зажиточного круга. Было весьма похоже на то, что он француз. Его поза мешала мне рассмотреть его лицо, но, когда на шум, который я произвел, уронив вилку, он оглянулся, я увидел — увы! — что оно принадлежало к числу самых обыкновенных. Его незначительные и вялые черты, выражавшие посредственность и довольство жизнью, сразу же вызвали во мне полнейшее равнодушие.

Не таковы были чувства этого человека ко мне, потому что, когда, окончив обед, я удалился в маленький садик гостиницы, он последовал за мной и довольно скоро ко мне подошел. Он прочел мое имя в книге для приезжих, и ему были известны мои статьи о Бернини. Сделав мне по поводу них комплимент, он попросил разрешения сесть рядом. Едва у нас завязался разговор, как он заволновался и сказал:

— Простите, сударь, мою рассеянность, я забыл вам представиться. Мое имя — Морис Курте.

Обыкновенно я избегаю навязчивых знакомств, но в этот вечер я был склонен искать общества. Правда, г-н Курте не обещал оказаться очень занимательным собеседником, хотя он и читал мои статьи, но он имел вид славного человека, а печаль этой опустелой Равенны лежала у меня камнем на сердце! Целый день я был во власти самых безнадежных мыслей. Моя жизнь представилась мне такой тщетной, жалкой, неудавшейся! Старая скорбь вновь пробудилась во мне... Я почувствовал все то непоправимое, что было следствием некоторых событий моей жизни. В особенности одно из них — любовь юности, встретившая препятствия, причем слабость моя помешала осуществиться лучшим моим надеждам, — встало в моей памяти со всей его ужасающей горечью. Стоит ли жить, если жить — это значит накоплять в себе бесплодную золу воспоминаний?

Хотя эти мысли рисковали остаться непонятыми достойным г-ном Курте, круглые щеки которого раздувались в такт с методичными затяжками толстой сигары, я попытался их изложить ему, подчеркнув в особенности печаль, исходящую от этой гнетущей и знойной Равенны, окостеневшей в ее священном прошлом, с ее мозаиками, где жизнь застыла в сверкающих камушках длинных фигур, экстатических и молчаливых. Г-н Курте слушал меня внимательно. Но вскоре он прервал меня, дружески коснувшись моей руки.

— Послушайте, мой дорогой, я должен вам сразу сказать одну вещь. Я боюсь, что мы не сойдемся с вами во взглядах на эту Равенну, где счастливый для меня случай позволил нам встретиться. Для вас Равенна — мертвый город; вы в ней не находите ничего, кроме призраков вашего прошлого, притом прошлого, связанного для вас с печалью и сожалением. Для меня, наоборот, Равенна — нечто совсем иное. Один лишь образ здесь не покидает меня, и этот образ украшен для меня всей прелестью жизни и любви.

Г-н Курте бросил свою сигару, и лицо его внезапно приняло совсем другое выражение. Г-н Курте сразу утратил свой вид скромного и мирного буржуа. Неожиданный огонь блеснул в его глазах.

— Да, сударь, это было