национализма или предубеждения против неверующих. Он ни разу не упоминает о восстановлении царства Давида в силе и славе. Он не подает ни малейшего намека на существование политической цели в его деятельности – достижения мирской власти… Однако мы видим совершенно обратное (что имеет большое социальное значение): отречение от власти, терпеливость, милосердие, мир; освобождение из порочного круга насилия, порождающего ответное насилие, вины и репрессий.

Притча о прорастающем семени (Марк. 4, 26–29) служит хорошим тому примером.

При этом нельзя не упомянуть тот факт, что Иисус оказал решающее влияние на таких воинствующих радикалов, как Томас Мюнцер или Че Гевара, ставших символами всемирного революционного молодежного движения «с внешностью Иисуса». Между тем, в целом Иисус изображен «Князем мира»[559], стремящимся произвести перемену лишь исходя из перемены внутренней, уверенным при этом, что Спаситель Израиля, Мессия, должен явиться скоро и рассеять врагов. Ганди и Мартин Лютер Кинг могли с большим пониманием цитировать его, нежели Томас Мюнцер и Че Гевара.[560] Спустя сорок лет после смерти Иисуса еврейские христиане в мыслях и поступках брали пример со своего раввина из Назарета: они не приняли участие в восстании зелотов против Рима, но удалились в Пеллу на восточном берегу Иордана и там основали новую общину.

Было бы заблуждением считать, что Пилат нашел ответ на вопрос о том, был ли Иисус членом движения зелотов, проведя тщательное слушание дела; или что он обременил себя хлопотами по организации под своей опекой регулярного слушания по делу предполагаемого бунтовщика; или что он склонялся к тому, чтобы отпустить подозреваемого. Человек, арестованный по подозрению в подстрекательстве к бунту накануне Пасхи 30 г. н. э. в таком бурлящем городе, как Иерусалим, мог рассчитывать разве что на чудо, и это при том, что сам он будет вести себя исключительно мудро.

Тем не менее Иисус, несомненно, мог хотя бы попытаться убедить римлян в том, что его деятельность была не политической, а исключительно религиозной, что он проповедовал любовь между людьми (в еще более снисходительной форме, нежели Иоанн Креститель, который обращался даже к кающимся грешникам с обличениями вроде «порождения ехидны»), побуждая их к покаянию и внутреннему обращению, и что он намеревался лишь продолжить эту свою деятельность. Всего за несколько месяцев до этого его речь в Галилее имела именно такую направленность: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко» (Матф. 11, 28–30).

В своем «царственном манифесте», как однажды назвал Нагорную проповедь епископ Шарф, Иисус особенно восхвалял миротворцев, назвав их не только благословенными, но и «сынами Божиими» (Матф. 5, 9). Он увещевал своих слушателей «мириться с соперником своим» (Матф. 5, 25) и призывал потерпевших обиду не мстить, а, получив удар по правой щеке, «обратить и другую» (Матф. 5, 39). Если римский солдат требовал еврея помочь ему каким-либо трудом,[561] еврей должен был не только выполнить, но и перевыполнить требование: «…и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два» (Матф. 5, 41).

Бесспорно, Иисус был хорошим израильтянином;[562] он не мог оставаться безразличным к тому, что Святая земля была оккупирована чужестранными войсками; он тосковал по Царству Божьему, приход которого подразумевал окончание оккупации. Однако он никогда никого не подстрекал восстать против Рима. Более того, он считал, что в создавшейся ситуации необходимо «отдавать кесарево кесарю» (Марк. 12, 17).[563] Он не считал, что заповедь о любви к ближнему может каким-то образом подразумевать ненависть к мытарям, даже если они предательски сотрудничают с римлянами. Он верил в их способность выправить свои пути. Нет ни одного свидетельства, которое зафиксировало бы его выступление против сил оккупантов. Напротив, когда до его слуха доходили горькие жалобы на них, он выступал в их защиту:

В это время пришли некоторые и рассказали Ему о Галилеянах, которых кровь Пилат смешал с жертвами их. Иисус сказал им на это: думаете ли вы, что эти Галилеяне были грешнее всех Галилеян, что так пострадали? Нет, говорю вам, но если не покаетесь, все так же погибнете. (Лук. 13, 1–3)

Такое проримское настроение, предлагаемое читателю авторами евангелий, несет в себе привкус горечи. Но почему же Иисус не оправдывался перед Пилатом хотя бы тем, что никогда не был сторонником каких-либо антиримских действий? Почему он не пытался разрушить стереотипное отношение к нему, как к Царю евреев, воинствующему Мессии, пришедшему скинуть ярмо правления Рима?

Именно Иоанн в своем евангелии сообщает, что Иисус решительно отверг чаяния пяти тысяч своих сродников, которые самопроизвольно намеревались объявить его царем: «Иисус же, узнав, что хотят прийти, нечаянно взять его и сделать царем, опять удалился на гору один» (6, 15). Здесь, разумеется, нет возможности говорить об историчности факта. Однако сквозь покров легенды хорошо просматривается суть проблемы. Допрос Пилата о царственности Иисуса, должно быть, стал отражением раннего (допавлова) понимания исторических фактов: римские оккупационные власти видели в Иисусе активиста зелотов, а потому ему была уготована казнь.

Готовность принять смерть или воля к жизни?

Нет определенно никаких видимых причин, которые заставляли Иисуса отказаться от попыток спасти свою жизнь. Под страхом казни через распятие на кресте человек, по-видимому, будет хвататься за любую соломинку, и ему не придет в голову рисковать своей жизнью, особенно если обвинения несправедливы. В евангельских повествованиях Иисус предстает пред нами склонным признать любое обвинение, выдвигаемое против него, независимо от того, какими могли быть последствия. Как бы мало мы ни знали об Иисусе, в одном можно быть совершенно уверенным: он не был соглашателем. Нет, кроме того, никаких причин считать, что, пока он был под стражей, ему устроили промывание мозгов, как это делалось перед показательными судебными разбирательствами при Сталине.

Иисус, в самом деле, не мог быть таким уж фаталистом, каким он изображен в евангелиях; иначе можно было бы смело говорить о «мании распятия». Подобная мазохистская склонность никак не может быть присуща человеку, намеревающемуся провозглашать Благую весть грядущего Царства Божьего, человеку, близкому с Богом, обращающемуся к Нему не только как к «Отцу», но с нежною любовью – как к «Папе»[564]. Утверждение о том, что Иисус «охотно принял» смерть на кресте, потрясает меня своей абсурдностью; она бесконечно далека от иудейского образа мысли.[565]

Особенно красивый принцип, типичный для Иисуса