– Если бы я был женщиной, то никогда не захотел бы учиться.

– Но ведь ты твердишь об этом столько, сколько я тебя знаю, – удивилась я. – Это же твоя мечта, разве нет?

– Ну да, – согласился он. – Но у меня не было бы такой мечты, если бы я был женщиной. Женщины устроены по-другому. У них нет таких амбиций. Они мечтают только о детях.

Джош улыбнулся мне, словно я прекрасно понимала, о чем он говорит. И я действительно понимала. Я улыбнулась, и на несколько секунд мы пришли к согласию. Но только на несколько секунд.

– А если бы ты был женщиной, но все равно чувствовал то же, что чувствуешь сейчас?

Джош оторвался от документов и уставился в стену. Он действительно задумался, а потом сказал:

– Я бы решил, что со мной что-то не так.

Я тоже думала, что со мной что-то не так, с самого начала семестра, после первой лекции о международной политике. Не понимала, как меня могут увлекать столь неженственные науки и вопросы. Я же женщина!

Я знала, что кто-то должен и может ответить на мои вопросы, и решила обратиться к одному из своих профессоров. Я выбрала профессора курса еврейской истории, спокойного, серьезного человека с тихим голосом и темными глазами. Доктор Керри всегда приходил на лекции в плотном шерстяном пиджаке, даже когда становилось жарко. Я осторожно постучалась в дверь его кабинета, словно надеясь, что он не ответит. Но он ответил, и вот я уже стояла перед ним. Я не знала, как начать разговор, а доктор Керри не поинтересовался, зачем я пришла. Он стал задавать общие вопросы – о моих оценках, о том, какие курсы я выбрала. Он спросил, почему я выбрала еврейскую историю, и я не задумываясь выпалила, что услышала о холокосте всего несколько семестров назад и захотела узнать всю историю.

– Прости, когда ты услышала о холокосте?

– Когда поступила в университет.

– Об этом не рассказывали в школе?

– Наверное, рассказывали. Только меня там не было.

– А где же ты была?

Я, как смогла, объяснила, что мои родители не верили в общественное образование и оставили нас дома. Когда я закончила, профессор забарабанил пальцами по столу, словно столкнувшись с серьезной проблемой.

– Думаю, тебе нужно поднапрячься. А тогда посмотрим.

– Как поднапрячься?

Профессор неожиданно наклонился вперед, словно его посетила блестящая идея.

– Ты слышала о Кембридже?

Я не понимала, о чем он говорит.

– Это университет в Англии. Один из лучших в мире. Я организовываю программу зарубежного образования для студентов. Попасть в эту программу нелегко – конкурс высокий и требования тоже. Возможно, тебя не примут, но, если тебе это удастся, ты лучше поймешь свои способности.

Я ушла домой, раздумывая об этом разговоре. Я хотела получить совет, хотела, чтобы мне объяснили, как примирить призвание быть женой и матерью со стремлением к чему-то еще. Но профессор не стал об этом говорить. Он словно сказал мне: «Сначала выясни, на что ты способна, а потом решай, кто ты».

И я подала заявление на эту программу.

Эмили была беременна. Беременность протекала тяжело. В первом триместре у нее чуть не случился выкидыш. Всего на двадцатой неделе у нее начались схватки. Мама, которая уже давно была повитухой, давала ей настойку зверобоя и другие средства. Схватки ослабели, но не прекратились.

Возвращаясь в Олений пик на Рождество, я думала, что застану Эмили в постели. Это оказалось не так. Она с другими женщинами стояла у кухонной стойки и процеживала настои. Она мало говорила, улыбалась еще реже. Эмили просто ходила по дому и приносила калину и пустырник. Она была настолько тихой, что стала почти невидимой, и через несколько минут я вообще о ней забыла.

Со взрыва прошло полгода. Хотя отец поднялся на ноги, было ясно, что он никогда больше не станет таким, как раньше. Он с трудом мог пройти по комнате не задыхаясь – так сильно были повреждены его легкие. Кожа на нижней части лица восстановилась, но была тонкой и восковой, словно кто-то наждаком отшлифовал ее до прозрачности. Уши были покрыты грубыми шрамами. Губы стали тонкими, и рот обвис, от чего отец сразу превратился в настоящего старика. Но больше всего пострадала его правая рука. Она сразу же притягивала взгляд, потому что была изувечена сильнее, чем лицо. Каждый палец застыл в своем положении: одни согнулись, другие искривились, и рука превратилась в искалеченную лапу какого-то фантастического зверя. Он мог держать ложку, зажав ее между загнутым вверх указательным и согнувшимся вниз безымянным пальцем, но есть ему было трудно. И все же я не переставала удивляться тому, какие чудеса удалось сотворить маме с ее мазью из окопника и лобелии. Это поражало всех. Когда мама сумела залечить отцовские ожоги, ее мазь стали называть Чудесной Мазью.

Во время первого ужина после моего возвращения отец говорил о взрыве как о милости Господней.

– Это было благословение, – сказал он. – Чудо. Бог продлил мою жизнь и послал мне великое призвание. Свидетельствовать о силе Его. Показать людям, что есть другой путь к здоровью, кроме медицинского истеблишмента.

Я смотрела, как он безуспешно пытается удержать нож, чтобы разрезать мясо.

– Мне никогда не грозила никакая опасность, – твердил отец. – Я вам докажу. Как только я смогу пройти через двор, я возьмусь за резак и сниму очередной бак.

На следующее утро, когда я спустилась к завтраку, вокруг отца собралась группа женщин. Они слушали, приглушенно переговариваясь, и блестящими глазами смотрели на отца, рассказывающего о божественных видениях, явившихся ему, когда он находился между жизнью и смертью. Женщины смотрели на него как-то странно. С необычным обожанием.

Все утро я наблюдала за женщинами и удивлялась той перемене, какую чудо, произошедшее с моим отцом, совершило в них. Прежде женщины, работавшие у моей матери, относились к ней спокойно, задавали ей вопросы относительно работы. Теперь их тон стал мягким и восхищенным. Произошедшая трагедия заставила их соперничать за симпатию моей матери и отца. Эту перемену можно было описать очень просто: раньше женщины были работницами, теперь стали последовательницами.

История чудесного спасения отца стала мифом творения: ее пересказывали снова и снова. Услышав единожды, ее хотели слушать вновь. В доме не было минуты, чтобы кто-то не рассказывал о свершившемся чуде, и зачастую рассказы эти были весьма неточными. Я слышала, как мама говорила собравшимся женщинам, что у отца были ожоги третьей степени шестидесяти пяти процентов верхней части тела. Я запомнила это не так. Насколько я помнила, значительная часть ожогов была поверхностной. Руки, спина и плечи почти не пострадали. Ожоги третьей степени были лишь на нижней части лица и кистях рук. Но я ничего не говорила.