Мы с Ником сразу же стали парой. Он взял меня за руку на второй же встрече. Когда он коснулся меня, я приготовилась бороться с первобытным желанием оттолкнуть его, но оно так и не возникло. Мне хотелось оказаться в своем старом приходе, чтобы рассказать священнику, что я стала нормальной.

Я переоценила свой прогресс. Я была так сосредоточена на том, что шло хорошо, что не замечала собственных неудач. Мы были вместе уже несколько месяцев, и я не раз бывала в его доме, прежде чем заикнулась о своей семье. Я сделала это необдуманно, случайно упомянула о маминых эфирных маслах, когда Ник сказал, что у него болит плечо. Он сразу же заинтересовался и ждал, что я привезу ему лекарство. Но я только разозлилась на себя за оговорку. Больше такого не случалось.

В конце мая я стала неважно себя чувствовать. Всю неделю с трудом ходила на работу – я устроилась клерком в юридическую компанию. Спать ложилась рано, поднималась поздно, весь день зевала. У меня разболелось горло, голос сел, превратившись в хриплое карканье, словно по связкам прошлись наждаком.

Поначалу мое нежелание пойти к врачу Ника забавляло. Но болезнь прогрессировала. Ник стал волноваться, потом перестал понимать, что делать. Я отмахивалась.

– Это не страшно, – говорила я. – Если будет что-то серьезное, я схожу к врачу.

Прошла еще неделя. Я бросила работу. Я спала целыми днями и ночами. Как-то утром Ник появился неожиданно.

– Мы едем к врачу, – объявил он.

Я стала отказываться, но потом увидела его лицо. У него явно был вопрос, но он знал, что задавать его нет смысла. Губы были упрямо сжаты, глаза сощурились. «Так выглядит недоверие», – подумала я.

У меня был выбор: или пойти к злобному врачу-социалисту, или признаться своему бойфренду, что я считаю врачей злобными социалистами. Я выбрала первое.

– Сегодня я схожу к врачу, – сказала я. – Обещаю. Но я пойду одна.

– Отлично, – согласился он.

Ник ушел, а у меня возникла новая проблема. Я не знала, как пойти к врачу. Я позвонила подруге по колледжу и спросила, не может ли она меня подвезти. Она заехала за мной через час, и я с ужасом смотрела, как она проезжает мимо больницы, находившейся в нескольких кварталах от моей квартиры. Подруга привезла меня в маленькое здание севернее кампуса. Она назвала это клиникой. Я старалась вести себя естественно, словно бывала в таких местах и раньше. Но когда мы подошли к зданию, я почувствовала, что мама сурово смотрит на меня.

Я не знала, что сказать в приемной. Подруга приписала мое молчание больному горлу и описала симптомы. Нам велели подождать. Медсестра провела меня в небольшую комнату, взвесила меня, измерила давление и взяла мазок из горла. Она сказала, что такую тяжелую ангину обычно вызывает стрептококк или моновирус. Результаты будут через несколько дней.

За ответом я поехала в клинику одна. Лысоватый доктор средних лет выдал мне результаты.

– Поздравляю, у вас и стрептококк, и моновирус. Вы единственный человек, у кого есть и то и другое.

– Но как это возможно? – прошептала я.

– Очень не повезло, – ответил доктор. – От стрептококка я дам вам пенициллин, но с моновирусом сложнее. Вам придется ждать, когда это пройдет само. Но когда мы избавимся от стрептококка, вам станет легче.

Врач велел сестре принести пенициллин.

– Антибиотики начнем давать вам прямо сейчас.

Я держала таблетки в ладони и вспоминала тот день, когда Чарльз дал мне ибупрофен. Я думала о маме: она много раз твердила мне, что антибиотики отравляют тело, ведут к бесплодию и уродствам плода. Что дух Божий не может обитать в нечистом сосуде и ни один сосуд не может быть чистым, если он отрекается от Бога и полагается на человека. А может быть, это говорил отец.

Я проглотила таблетки. Может быть, это было отчаяние: чувствовала я себя отвратительно. Но теперь я думаю, что причина была более тривиальной: любопытство. Я оказалась в самом сердце медицинского истеблишмента и хотела понять, чего же я всегда так боялась. Нальются ли кровью мои глаза? Онемеет ли язык? Что-то ужасное должно случиться, и я хотела знать что.

Я вернулась домой и позвонила маме. Думала, что исповедь облегчит чувство вины. Сказала, что была у доктора, что у меня стрептококк и моновирус.

– Я приняла пенициллин, – добавила я. – Просто хотела тебе об этом сказать.

Мама быстро заговорила, но я ее не слушала. Я так устала. Когда мама немного притормозила, я сказала:

– Я люблю тебя.

И повесила трубку.

Через два дня я получила посылку из Айдахо. Мама отправила ее экспресс-почтой. В ней было шесть бутылочек микстуры, два флакона с эфирным маслом и пакет белой глины. Я узнала формулы: масла и микстуры должны были укрепить печень и почки, а глину нужно было прикладывать к стопам, чтобы вывести токсины. Мама написала записку: «Эти травы избавят тебя от антибиотиков. Пожалуйста, принимай их, пока не откажешься от лекарств. Люблю».

Я откинулась на подушку и мгновенно заснула, но перед этим громко расхохоталась. Мама не прислала мне лекарств от ангины. Только от пенициллина.

На следующее утро я проснулась от телефонного звонка. Это была Одри.

– Произошел несчастный случай.

Ее слова перенесли меня во времени. Тогда я тоже подняла трубку и вместо приветствия услышала те же слова. Я вспомнила тот день и то, что сказала мама. Я надеялась, что у Одри в руках другой сценарий.

– Отец, – сказала она. – Если поторопишься, успеешь проститься. Выезжай немедленно.

Эту историю рассказывали мне с детства, рассказывали столько раз и со столь юного возраста, что я не могу вспомнить, кто был первым. Это история о Деде-под-холмом и о вмятине на его правом виске.

Когда дед был молодым, он проводил лето на горе, верхом на белой кобыле. Лошадь была высокой и норовистой, но с возрастом немного успокоилась. Мама говорила, что она была крепкой как скала и дед всегда спокойно ездил на ней. Он отпускал поводья, когда нужно было вытащить шип из ботинка или стряхнуть его красную шляпу и вытереть лицо рукавом. Кобыла спокойно стояла на месте. Но при всем своем спокойствии эта лошадь безумно боялась змей.

– Наверное, она увидела что-то в траве, – говорила мама, рассказывая мне эту историю, – и сбросила деда.

На поле лежала старая борона, и дед упал так, что она впилась ему в лоб.

Предмет, о который ударился дед, постоянно менялся. Иногда это была борона, порой – камень. Я подозреваю, что никто точно не знал. Свидетелей падения не было. Дед потерял сознание и ничего не помнил. Бабушка нашла его на крыльце, всего в крови.

Никто не знал, как он добрался до крыльца.

От верхнего пастбища до дома не меньше мили – каменистая местность, довольно крутая. Вряд ли дед смог проделать этот путь в таком состоянии. Но он оказался дома. Бабушка услышала, как кто-то скребется в дверь, открыла и увидела деда. Он лежал на крыльце, и она увидела его мозги. Бабушка тут же отвезла его в город, где дыру в черепе закрыли металлической пластиной.