Применительно к России (которую философ трактует как «славяно-финскую народность, оплодотворенную германцами»[595], а русское государство – как «зачатое варягами и оплодотворенное татарами»)[596] это значит, что, во-первых, русские обязаны поступать по-христиански даже в отношении враждебных народов. Например: «История связала нас с братским по крови, но враждебным по духу народом, передовая часть которого ненавидит и проклинает нас. В ответ на эту ненависть и на эти проклятия Россия должна делать добро польскому народу»[597]. (То же и в отношении евреев.) А во-вторых, и это главное, русским предстоит великая религиозная миссия – «церковное примирение Востока и Запада»[598], то есть инициатива и реализация воссоединения христианских церквей под главенством римского папы («папизм» Соловьева в его российских публикациях был, разумеется, завуалирован, но в его изданных в Париже на французском языке книгах «Русская идея» (1888) и «Россия и Вселенская церковь» (1889) он явлен вполне откровенно).

Владимир Сергеевич не слишком затруднял себя доказательствами своих тезисов: «Цель России – не здесь, а в более прямой и всеобъемлющей службе христианскому делу, для которого и государственность, и мирское просвещение суть только средства. Мы верим, что Россия имеет в мире религиозную задачу. В этом ее настоящее дело »[599]. « если допустить – да и трудно не допустить, – что коль скоро воссоединение Восточной Церкви с Церковью Запада входит в общий план христианской политики, то очевидно, что именно Россия призвана сыграть главную роль в этом событии. Я ничего не могу изменить в тех исторических обстоятельствах, которые определяют обязанности России по отношению к христианскому человечеству, и мои патриотические чувства вдохновляются лишь желанием видеть свою страну хорошо исполнившей свой долг»[600].

Ручательством того, что русский народ способен исполнить указанную миссию, является то, что он в своей истории уже демонстрировал способность к «национальному самоотречению» (вообще, «все хорошее у нас в России» основано «на забвении национального эгоизма»)[601]: « прошедшее русского народа представляет два главных акта национального самоотречения – призвание варягов и реформа Петра Великого. Оба великие события, относясь к сфере материального государственного порядка и внешней культуры, имели лишь подготовительное значение, и нам еще предстоит решительный, вполне сознательный и свободный акт национального самоотречения »[602].

Единственное препятствие к осуществлению «национальной исторической задачи» России, ее «нравственного долга» – русский национализм, «который под предлогом любви к народу желает удержать его на пути национального эгоизма, то есть желает ему зла и гибели. Истинная любовь к народу желает ему действительного блага, которое достигается только исполнением нравственного закона, путем самоотречения. Такая истинная любовь к народу, такой настоящий патриотизм тем более для нас, русских, обязателен, что высший идеал самого русского народа (идеал “святой Руси”) вполне согласен с нравственными требованиями и исключает всякое национальное самолюбие и самомнение…»[603].

Поэтому-то и обрушился Соловьев со столь резкой критикой на мыслителей-националистов от Хомякова до Страхова, а в особенности на Данилевского, теория культурно-исторических типов которого подводила под русский национализм претендовавшее на научность обоснование. Разумеется, для опровержения последнего (а тем более на страницах «Вестника Европы») философу понадобились доводы не только «от религии», но и «от науки». У нас здесь нет возможности подробно их разбирать, тем более что полемика вокруг идей Данилевского уже не раз делалась предметом тщательного исследования[604]. Но на одном важном и деликатном моменте все же остановиться нужно.

Речь идет о громком соловьевском разоблачении «плагиата», сделанном Данилевским: дескать, он свою теорию культурно-исторических типов заимствовал у немецкого историка Генриха Рюккерта. До сего дня это заимствование считается вполне доказанным. Между тем еще Страхов в изумлении обнаружил, что его оппонент просто-напросто сфальсифицировал в своем переводе цитаты из Рюккерта: «Подчеркнутых слов нет в тексте Рюккерта; слова эти вставлены переводчиком, как будто бы для пояснения текста, но в сущности для того, чтобы придать ему иной смысл… Взять термин Данилевского [культурно-исторический тип] и вставить его в самый текст Рюккерта – это переходит всякие границы (выделено мной. – С. С.)»[605]. Можно, конечно, не верить Страхову, но в 1955 г. американский славист Р.Е. Мак-Мастер подтвердил его вердикт. Он сверил тексты Рюккерта и Соловьева и показал, что последний «неожиданно повел себя легкомысленно и для доказательства собственной правоты пошел даже при переводе на русский язык на некоторое “редактирование” текстов Г. Рюккерта, что сильно меняло их смысл»[606].

Впрочем, Владимир Сергеевич любил уличать в плагиате у западных авторов и других националистов, саркастически комментируя: вот-де, обличают Европу, а сами-то все оттуда берут! Так, он настаивал на прямом влиянии на И. Аксакова и в особенности на Каткова политических идей Жозефа де Местра (Катков будто бы целиком взял у последнего «все руководящие идеи своей политической мудрости»)[607]. Приведя несколько цитат из де Местра, Соловьев, однако, почему-то не дал параллельно аналогичные места из Аксакова и Каткова (а есть ли они?). Философские и богословские идеи славянофилов, по его утверждению, заимствованы у ряда французских и немецких авторов (например, Ж.Б. Борда-Демулена, чьим «популяризатором» якобы являлся Хомяков). Разоблачитель обещал подкрепить данный тезис соответствующими цитатами, да так и не удосужился этого сделать.