Таким образом, накануне Первой мировой войны польский вопрос был далек от разрешения и практически, и теоретически. Конечно, поляки были уже неспособны на вооруженные восстания, но, с другой стороны, интеграция ЦП в империю продолжала оставаться головной болью правительства и русских националистов. Даже проблема ЗК считалась весьма острой: в 1910 г. все еще актуальным казался призыв: «…в пределах русского Западного края все наши усилия должны быть направлены к полному возвращению этому краю его исконного русского облика»[559]. Видный киевский националистический публицист Д.В. Скрынченко в 1907 г. печатал статьи с говорящими названиями: «Как ополячивается наш белорус» и «Обрусение или полонизация»[560].

Из трех вариантов решения польского вопроса, названных в начале этой главы, безусловно отпал, как совершенно утопический, вариант полного слияния ЦП с империей. Хотя мечта Пушкина сбылась и на карте России появилась Варшавская губерния, тем не менее было понятно, что это нечто качественно другое, чем губерния Рязанская. Полному отделению Польши, во всяком случае, публично сочувствовали немногие (даже Меньшиков делал здесь оговорки). Очевидно, что на закате империи большинство русских националистов склонялось к той или иной форме польской автономии. Война внесла свои коррективы, и мысль о независимости Польши не только стала достоянием общественного мнения, но и правительства. 12 февраля 1917 г. Особое совещание Совета министров по Польше приняло решение о даровании ей прав независимого государства[561]. Николай II не успел (или не захотел) утвердить этот документ, но от него уже немногое зависело…

Так назвал события 1863 г. И. Аксаков[562]. Польское влияние – прямое и косвенное – на генезис русского национализма обширно и разнообразно, «польский след» легко различим на первых же страницах его истории (достаточно упомянуть резкую радикализацию декабризма после появления слухов о том, что Александр I в пользу Польши «намеревается отторгнуть некоторые земли от России» и даже, «ненавидя и презирая Россию, намерен перенести столицу свою в Варшаву»[563]). И все же Январское восстание занимает здесь особое, уникальное место.

М.Д. Долбилов, сравнивая мятежи 1830 и 1863 гг., верно отметил принципиальную разницу реакции русского общественного мнения на эти события: во втором случае она оказалась неизмеримо сильнее и содержательно насыщеннее, притом что «военно-стратегическая угроза, которой подверглась Российская империя со стороны восставших поляков в 1831 г., была страшнее, чем в 1863 г. Это соотношение не слишком изменится, если принять в расчет опасность вмешательства западноевропейских держав: в 1863 г. эта мрачная перспектива выглядела реалистичнее, чем тридцатью годами ранее, но и тогда подобные страхи в сознании имперской элиты были вполне ощутимы. То, что в литературе именуется польским восстанием 1830–1831 гг., или Ноябрьским восстанием, было по сути настоящей войной, конфронтацией двух армий, с битвами, сопоставимыми по числу потерь со сражениями Отечественной войны 1812 г. В 1863–1864 гг. военная ситуация как таковая была гораздо благоприятнее для имперской власти. Против нее выступила не регулярная армия под командованием опытных генералов, а так называемая “партизантка”, боевой единицей которой являлся, как правило, разношерстный и кое-как вооруженный отряд (по официальной терминологии, шайка или банда). И тем не менее взрыв антипольских настроений в разнородных слоях русского общества, интенсивность мифотворчества (как профессионального, так и дилетантского) на тему цивилизационной вражды между Россией и Польшей оказались заметно сильнее, чем при Николае I»[564].

Долбилов совершенно справедливо связывает этот феномен с возросшим национализмом русского общества, с его восприятием великих реформ, и в особенности Крестьянской реформы, как русского националистического проекта, суть коего виделась в образах романтического мифа: «пробуждение народной массы от векового сна, воссоздание целостности народного тела, мобилизация внутренних сил общественного организма, постижение забытых было традиций»[565].

Я бы только особенно подчеркнул, что этот проект был делом не только государства, но и общества, которое впервые после «дней Александровых прекрасного начала» почувствовало себя самостоятельной социально-политической силой. Государственные проблемы в начале 1860-х гг. были осознаны обществом как свои, в 1830-х же гг., при жестком диктате Николая I общество ощущало их гораздо более отчужденно. Характерно, что политическая «великодержавная» лирика Пушкина того времени (в том числе и знаменитое «Клеветникам России») воспринималась весьма неоднозначно даже в его ближайшем окружении (П. Вяземский, например, резко осуждал ее). В дневнике А.В. Никитенко за 1830–1831 гг. вообще нет упоминания о польском мятеже, зато обличаются «унылый дух притеснения», свирепства цензуры, отсутствие законности и т. д.; меж тем как в записях 1863–1864 гг. польская тема едва ли не основная, и преобладающая тональность ее подачи, говоря словами Струве, «патриотическая тревога»: «здесь дело идет о том, чтобы быть или не быть»[566]. «…Мерещится всем раздробление и попирание государства. Или я жестоко ошибаюсь – или это настоящая историческая минута в нашей жизни» (П.В. Анненков – И.С. Тургеневу)[567].