– Эвон, батюшка, куда хватил! Ты в другую сторону топал.

Мысленно прокляв Грача, я взглянул на небо. Начинало смеркаться. Ходить ночью по степи не рекомендуется, да и усталость давала о себе знать. Нужно было побеспокоиться о ночлеге.

– А переночевать у тебя можно? – поинтересовался я.

Старуха взглянула на меня с большим интересом.

– Чего уж, батюшка, ночуй, – охотно согласилась она. – А ты, часом, не поп?

– Дьячок, – объявил я, поскольку к понятию «археолог» отношение было, мягко говоря, настороженное.

Старуха, казалось, обрадовалась. Она ощерила в улыбке рот, передние зубы которого напоминали скорее клыки.

– Ты заходи в хату, гостю всегда рады, если, конечно, не лихой человек. Да не похож вроде…

Сквозь тесные сенцы я прошел в столь же маленькую горницу, разгороженную линялой ситцевой занавеской на две части, перекрестился, чтобы не выходить из образа, на икону Николая Угодника, потом обвел взглядом скудное убранство. Пара лавок, ветхий стол, на стене домотканый коврик.

– Ты не беспокойся, – по-своему поняла меня старуха. – Я тебе на лавке тулуп постелю. Переночуешь, как у Христа за пазухой. Вот только насчет покушать…

– Коли накормишь, я тебе соли полстакана отсыплю, – сказал я, решив не сообщать про свои собственные съестные запасы.

– Сольцы? Ну, благодетеля господь послал! Тогда я сей секунд яишенку спроворю, да кашка пшенная с тыквой у меня в печи преет.

Пока старуха суетилась с готовкой, я сел на лавку возле крошечного оконца.

– Тебя как величать? – поинтересовался у хозяйки.

– А Матреной.

– Чисто говоришь. Или не хохлушка?

– Русская я. Москалиха по-здешнему. Отсель недалече имение было господ Островских. Так я у барыни в горничных состояла. Давненько, конечно. Потом замуж вышла за местного хохла. А гутарить ихнюю мову так толком и не выучилась. То есть, конечно, могу, но не привыкла. А ты чего по степу бродишь? Путь-то куда держишь?

– На юг ехал, да лихие ребята с поезда ссадили. Сначала у одного атамана обитался, потом у другого…

– У кого же?

– Да у Максюты, – решил я на этот раз сказать правду.

– Это у борова? Сбежал, что ли?

– Сам отпустил. На что я ему. Не казак ведь.

– И правильно, батюшка, что от этих бандюг ушел. Чего с ими, нехристями, путаться духовному человеку. Житья от их, иродов, нет.

Старуха поставила передо мной глиняную миску с кашей и сковороду с яичницей-глазуньей, положила приличную краюху хлеба. Пока я все это за обе щеки уминал, она села напротив, уперла голову в ладони и молча смотрела на меня. Взгляд ее был задумчив. Когда я все съел, она взяла пустую чашку из-под каши, налила туда овсяного киселя.

– Хлебай, батюшка.

– А вы тут как живете? – поинтересовался я.

– Да как сказать, батюшка. Разве это жизнь? Ни соли, ни керосину… Лучину вон палим, как в стародавнее время. Опять же банды эти… Покоя от них нет. Налетят и начинают орать: того дай, этого дай!.. В небеса из ружей пуляют, а не угодишь, и в тебя могут засадить. Правда, хутор наш маленький, пятнадцать дворов всего, поэтому часто не донимают. Брать нечего. Другая напасть нас одолела.

– Это какая же?

Матрена замялась.

– Уж, не знаю, как открыть. – Она пожевала большими и мягкими, как у коровы, губами. – Не к ночи будет сказано, но повадился к нам на хутор упырь шастать.

– Кто? – не поверил я.

– Да и правда, чего это я горожу!

– Нет, уж ты договаривай, старая. Негоже духовному лицу голову морочить.

Старуха и вовсе смутилась. Она вскочила с лавки, зачем-то подошла к двери и прислушалась.

– То-то и оно, что духовный, – сказала Матрена, как будто успокоившись. – На веру только и уповаю. – Она перекрестилась на икону. – Поверишь ли, батюшка, сразу после Святок начал шастать, окаянный.

– Толком говори.

– Вечор перед Крещением ребятишки у околицы нашли мертвяка. Человек годков тридцати, одет богато, навроде военный. Бекеша на ем синяя, серой смушкой оторочена, кубанка с алым верхом, штаны широченные тоже алые, кожей обшиты… И весь ремнями перепоясан. Одно слово – герой. Почему помер, неизвестно. В плечо вроде саблей ранетый, а скорее замерз. У нас тут на хуторе главные – Петриченки. Хозяева крепкие. Куркули. У старика Петриченки три сына да дочек пять голов. Один сын с им живеть, а двое у Махны служать. Петро, слышь, командир. Так вот. Старик Петриченко пришел, глянул… Потом приказал своим работникам раздеть и схоронить тело. С той поры пошло-поехало… Минуло девять деньков, про мертвяка думать забыли, и тут он объявился. Работники у Петриченки в клуне ночуют, печка там есть, топчаны стоять… Вот он в клуню ночью и завалился. Постучал, попросил пустить, они сдуру и открыли. Он на одного накинулся, а второй от страху под топчан забился… Наутро спохватились: работники есть не приходять. Сноха-молодайка пошла кликать и сама чуть с глузду не съехала. Один растерзанный на полу лежит, а второй в одном исподнем под топчаном… Прибежал Петриченка с сыном. Выволокли живого на свет божий, давай расспрашивать, а тот только мычит. Язык со страху отнялся. Вначале решили: бандюги на их напали. Работника, значит, тоже схоронили. Проходит срок, он объявляется.

– Кто?

– Да работник! Пришел ночью, встал под окошко Петриченковой хаты и стучит. Мол, пустите погреться. Сношка-дура возьми и открой. Он в ее вцепился. Хорошо, сношкин мужик рядом с топором стоял. Рубанул он этого… Тот за порог… Ну все и поняли: упырь! А все от чего? Нельзя заложных в освященную землю хоронить. Нужно было подальше от хутора закопать, где-нибудь в степу.

– Каких таких заложных?

– Не знаешь разве? А еще духовного звания. Заложный – это который не своей смертью помер. Сам себя порешил, горилкой опился или утоп… Или как тот, в бекеше…

– Да кто он, по-твоему, такой?

– Господь его знает. Только от него все и пошло.

– А дальше?

– По ночам на улку не выйти. Они тут как тут. В хаты стучать. Войти просять. Упырь, если его в дом не пустишь, сам в него залезть не можеть. Жить стало страшно. И чеснок все у порога навесили, и хрестами хаты изрисовали, все равно нечисть не успокаивается. Как сумрак опустится – она тут как тут. Молебен даже прочитать некому. Своей церкви у нас нету, а в селе, верст десять отсюда, попа злодеи с колокольни скинули. Может, ты, батюшка, возьмешься прочитать. Мы уж в долгу не останемся.

Возможность читать молебны нисколько меня не окрылила. Однако отказываться я не спешил, боясь испортить отношения с Матреной. В принципе, для меня не составляло труда отправить любую церковную службу, поскольку я происхожу из рода священнослужителей и прекрасно знаю каноны. Но вправе ли я был взять на себя подобную миссию? Я еще раз убедился в том, что говорить правду всегда выгоднее, чем лгать. Представься я археологом или, того проще, ученым, вряд ли попал бы в двусмысленное положение. А теперь, чего доброго, старуха разнесет по соседям, что в гостях у нее чуть ли не архиерей. С другой стороны, чрезвычайно интересно проверить рассказ Матрены. Если все обстоит именно так, как она излагает, то здесь можно задержаться.