Он сел к радио и повернул регулятор. Через несколько минут он нашел то, что ему хотелось: концерт струнного квартета Рениша, который давался сегодня, в два часа, в пользу слепых. Они играли Гайдна. Дросте уселся и начал разрезать страницы новой книги. Он наслаждался тишиной, музыкой, одиночеством. Даже звук ножа, разрезавшего страницы книги, доставлял ему удовольствие.

Раздался звонок телефона. Звонил секретарь профессора Зенфтенберга, а потом к аппарату подошел и сам профессор Зенфтенберг, прославленный хирург, с которым он познакомился в клубе. Он спрашивал, согласен ли судья Дросте с женой позавтракать с ним, в его холостяцком логове, в воскресенье.

Холостяцкое логово было одной из красивейших вилл в Далеме. Дросте с восторгом согласился. Ему очень понравился Зенфтенберг, и он был уверен, что Эвелине будет приятно поехать.

– Марианна тоже будет, – прибавил профессор и от этого его предложение показалось Дросте еще приятнее.

Не успел судья поблагодарить, принять предложение, выслушать комплименты и повесить трубку, как телефон снова зазвонил. Он оставил разрезной нож между страницами, так как, как раз наткнулся на интересную главу: «Ценность денег, фикция и символ», и с легким нетерпением взялся за телефонную трубку.

– Алло? – откликнулся он.

– Говорят из Люфтганзы. Мое имя Брейтенштейн. Я один из директоров. Могу я поговорить с судьей Дросте? – сказал низкий бас с сильным северо-германским акцентом.

– У телефона, – нетерпеливо ответил Дросте.

Низкий бас откашлялся.

– Мне очень жаль, но я должен сообщить вам дурную весть, – начал он. – Боюсь, что мне придется прямо сказать, в чем дело. С нашей машиной номер тридцать шесть случилась ужасная катастрофа.

– С кем вы хотели говорить? – переспросил Дросте.

– Ведь это судья Дросте?

– Да.

Бас снова откашлялся и начал с начала.

– Наша машина, летевшая из Парижа, упала и сгорела между Арромьером и Дезанкуром, неподалеку от французской границы. К несчастью, я должен сообщить вам трагическое известие, ваша жена смертельно ранена. – Последовало минутное молчание и, так как судья не отвечал, чужой голос прибавил: – На случай, если вы захотите вылететь на место катастрофы, у нас в Темпельгоф стоит наготове машина.

– Что такое? Что вы говорите? – переспросил судья.

Звучащий в телефонной трубке бас продолжал свою речь.

– Разрешите мне от своего имени и от имени Люфтганзы выразить вам наше глубочайшее сочувствие… Все, что только в наших силах, будет сделано, чтобы.

– Стойте, – перебил его судья. Ваша машина, летевшая из Парижа, разбилась. Очень грустный случай, и я глубоко сожалею об этом. Но вы позвонили мне по ошибке. Моей жены не было в вашем аэроплане.

На минуту бас как бы задумался, слышно было бормотанье, по-видимому, он разговаривал с кем-то, стоящим рядом.

– Крыло, в котором находился багаж, отломилось во время падения и не сгорело вместе с остальным, – сказал он наконец. Среди багажа мы нашли уцелевший паспорт вашей несчастной жены, вместе с адресом.

Внезапно Дросте вывело из себя то, что кто-то смеет называть Эвелину его несчастной женой.

– Моя жена дома, – сказал он более резко чем хотел.

– Скажите, есть ли возможность, что кто-либо воспользовался паспортом вашей жены? – продолжил теперь голос.

Весь этот нелепый разговор настолько рассердил судью, что у него исчезло даже сожаление, которое он испытал, узнав о несчастье. «Подумать только, звонить по неверному адресу и устраивать подобную ложную тревогу!» – в ярости подумал он. Бас снова торопливо предложил ему спешно выехать на Темпельгоф и повторил, что машина стоит наготове. Так как они окончательно перестали понимать друг друга, Дросте, в конце концов, просто повесил трубку.

Он снова взялся за книгу. Во время его разговора нож выскользнул из книги, и он потерял место, которое просматривал. Этот необычайный телефонный разговор взволновал и расстроил его. Он прочел несколько строк, не понимая, что он читает, а затем, с шумом захлопнул книгу, подошел к телефону и позвонил в Гельтоу.

– Я хочу поговорить с Эвелиной, – сказал он, услышав голос Марианны: – Алло? – повторил он, когда Марианна не сразу ответила ему.

– Эвелина пошла гулять, – сказала теперь Маpиaнна.

– Одна? – спросил он с особенным раздражением, заметив, что снова охрип. – Да.

– Но мне нужно поговорить с ней когда она вернется? Не можешь ли ты найти ее? Как только я хочу поговорить с нею, все время мне ставят какие-то препятствия. Теперь он начал волноваться уже как следует.

– Да не нервничай-же, Пушель, – сказала Марианна. В чем дело теперь? Есть в квартире газ или нет? Пригорело молоко Берхена? Фрейлейн сломала себе шею?

Он услышал тихий смех Марианны, и это еще больше рассердило его.

– Ну, конечно, я нервничаю, нетерпеливо ответил он. – У меня только что был ужасный телефонный разговор с Люфтганзой. У них разбился аэроплан, в нем погибла женщина, и они думают, что это Эвелина. Как хочешь, даже если это только ложная тревога, от нее человек может взволноваться…

– Парижская машина разбилась? – вскричала Марианна, не дав ему еще закончить.

– Да, ответил он. Через секунду его тренированный мозг уже задал вопрос, – каким образом Марианна знала, откуда летел разбившийся аэроплан?

– Марианна? – задыхаясь сказал он.

В телефоне не было слышно ни звука. Раздался только тупой стук, как будто Марианна бросила что-то или упала.

– Марианна? – тревожно закричал судья.

В трубке, а может быть у него в ухе, звенело. Он снова услышал голос Марианны.

– О, Курт! – тихо сказала она. О, Курт!.. О, Курт!.

– Где Эвелина? – крикнул судья. Все было так бессмысленно. Его тревога не имела никаких оснований.

– О, Курт!.. О, Курт! – опять повторила Марианна – О, Курт!..

Судья начал дрожать. Он не только дрожал, Он весь трясся, его зубы стучали, а пальцы с трудом удерживали телефонную трубку. Его нервы окончательно изменили ему, он быстро схватился за стоявшее у письменного стола кресло и опустился в него. В течение нескольких минут, длившихся, казалось, целую вечность, не было ничего, кроме тумана, головокружения, тревоги, ужаса, безумия. «Это безумие, – подумал судья, – Должно быть я схожу с ума».

Было так, словно его улица погибла в землетрясении, взорвалась, распылилась. Сумасшествием было представлять себе Эвелину, ушедшую гулять в Гельтоу и одновременно разбившуюся вместе с аэропланом на французской границе. Все расщепилось и было видно теперь вдвойне, один факт нагромождался на другой в стеклянистой перспективе, калейдоскоп пугающих картин кружился перед закрытыми глазами Дросте. Он поднес руку к подбородку, покрытому собиравшимися на нем каплями пота, – он замечал точно такой-же жест у обвиняемых, готовых лишиться сил под допросом. Ему казалось, что у него в черепе помещаются сейчас два мозга. Один из них был взбудоражен и безумно метался, – это был сумасшедший мозг, а другой наблюдал за ним