– Не трогай меня больше, жизнь моя.

Я собрался было обнять ее, но она выскользнула из моих рук.

– Что случилось?

Она вцепилась в мои плечи и изо всех сил удерживала меня на расстоянии.

– Не знаю, сумеешь ли ты понять…

Я попытался польстить ей своим ответом:

– Почему же нет, если мы – одно и мысли твои принадлежат мне?

Она улыбнулась:

– Нет, Хуан. Нынче ночью мы составляли одно целое, по крайней мере, я была частью тебя и чувствовала, что ты стал частью моего тела и моей души. Но чары уже разрушились…

– В нашей власти вызывать их снова и снова.

Она покачала головой:

– Нет. Мне такое больше не удастся. То, что случилось нынче ночью, случается только однажды, и довольно. Кроме того… – Она отстранилась от меня, руки ее безвольно упали. – Я больше не хочу этого и никогда не захочу. Я много чего успела испытать в жизни, и наслаждения мне опостылели! Когда нынче утром я увидала тебя, мне показалось, что ты дашь мне иное, тогда я еще не знала, что именно, но что-то прекраснее наслаждения, может, даже любовь…

Она вскочила с постели и принялась одеваться. По мере того как она одевалась, к ней словно возвращалась стыдливость, она торопилась прикрыть наготу.

– Как передать тебе, Хуан, что открылось мне там, наверху, в мире, куда ты увлек меня и куда я так мечтала попасть… – Она запнулась и недоверчиво взглянула на меня. – Ты не будешь смеяться?

Я поймал ее руку, повисшую в воздухе, и поцеловал. Она сжала мою.

– Спасибо, Хуан… Я боялась… Все так невероятно и разом так просто! Ты привел меня к любви, помог испытать ее… И разве странно, что в твоих объятиях я нашла Бога? Знаешь, я хотела сделать своим Богом тебя, мечтала забыть моего собственного, а ты вернул меня к Нему… Почему ты так смотришь, Хуан? Благодаря тебе я почувствовала, насколько полно принадлежу Ему, даже в детстве, когда вера во мне была крепче, я не испытывала такого. И поэтому я еще больше люблю тебя.

Видно, в глазах моих отразилась оторопь: я ждал от доньи Соль самых невероятных признаний, самых безумных слов, но никак не этого. Она говорила пылко, будто в экстазе, не ведая, как сильно ранит мою гордость, не ведая, что от нее я узнаю: Господь оставил меня в дураках.

– Теперь я знаю, что ничего плохого в сем мире не совершу, и готова на любую жертву. Да, Хуан, даже умереть на костре, лишь бы Бог простил моего мужа. И такой день, верю, наступит. А до тех пор останусь рабой дона Гонсало и его дочери. Я все сделаю ради нее… – Она вдруг замолкла и схватила меня за руку. – Ты должен жениться на Эльвире! Избавь ее от отца, Хуан! Укради, коли надо! Я дам тебе ключ! Напиши ей письмо, подкарауль в церкви, пусть она на тебя посмотрит! Она тотчас влюбится – и в твоих объятиях станет нежной и доброй! Не говори «нет», Хуан!

Ее взгляд умолял, ее голос подстегивал. Я же в ответ не мог выдавить из себя даже улыбки.

10. Мы добрались до дома с первыми лучами солнца. Я был взбешен, но вместе с тем наиболее трезвая часть моего рассудка требовала, чтобы я как следует обдумал ситуацию и попробовал разобраться в ней. «Ясно одно, Хуан, кое-что ты упустил из виду, ибо Бог – это любовь, и если донья Соль нашла в тебе любовь, значит, ты невольно помог ей прийти к Богу. Ты замахнулся слишком высоко. Лучше оставаться в тени; пускай Его предугадывают, точно не распознав, ты ли есть Бог, на которого они уповают. Тогда ты не станешь препровождать их прямехонько в Его руки, нет, они окажутся в твоей власти. Но это, разумеется, если они веруют. А вот тем, кто веры лишен, было бы недурно открыть тайну Вечного и его прелести, дабы потом мог ты сказать Господу: «Вот Тебе дар мой, но рожден он для Тебя из греха». Было бы недурно, недурно…» Идея показалась мне безупречной, и тут я подумал: а почему бы не испробовать ее на Эльвире. Донья Соль пообещала мне ключ, указала время, когда та каждодневно отправлялась к мессе. У меня оставалась пара часов.

Лепорелло помог мне разуться и принес с кухни кое-какие закуски, потому что оба мы были голодны. Потом он спросил, не желаю ли я вздремнуть. Я ответил, что нет, что хотел бы только прилечь, прямо так, не раздеваясь, и что вскорости нам предстоит снова выйти из дома. Потом он принес бумагу и перо, и я принялся сочинять любовное послание. Письмо вышло длинное, пошлое, витиеватое, я перечел его и, негодуя на себя, разорвал. Дожить до двадцати лет и не научиться начеркать несколько пылких слов юной даме! Мне пришло в голову порыться в отцовских книгах, может, кто из поэтов даст мне урок любовного красноречия… Но отец мой всю жизнь читал только эпико-героические сочинения и богословские трактаты. Я обозлился еще пуще, и гнев погнал меня в патио. Дворик в эти часы был прохладен, пуст и тенист. Меж розами и апельсиновыми деревьями бил фонтан, ласточки пили воду. Черный упитанный кот, притаившись в углу, изготовился к прыжку, затем прыгнул, но толстое брюхо помешало ему достичь цели. Я счел это упреждением себе: велеречивая эпистола обречена на провал. Но как вместить в пять-шесть слов все, что я желал сказать Эльвире? Я сел на скамью рядом с розовыми кустами, глубоко вдохнул аромат цветов и крепко задумался. Дело было спешным и не терпело кружения вокруг да около. Не годился тут и слишком высокий стиль – я помышлял о телесном союзе, но не духовном. Я опять потребовал бумагу и перо и сочинил новое послание, получилось чуть менее двух квартилий. Тоже не слишком коротко, но куда как решительней. Я начал исправлять то тут, то там; вымарал пустые словеса, ужал вступление, и после часа трудов от письма осталось лишь следующее: «Это я сегодня ночью проник в твой дом и стоял так близко от тебя, что пистолет твоего отца был направлен мне прямо в сердце. Я – то, о чем мечтает тело твое. Я вернусь». Внизу я поставил свои имя и фамилию. Письмо, как легко убедиться, содержало только одно утверждение – ложное, но эффектное, да и главная фраза на деле принадлежала не мне – слишком она походила на первые слова Марианы: «Я то, о