Корнешов вскинулся, глянул на него непонимающе.

– В каком смысле?

Михалыч смахнул рукавом пот с лица, отцикнул в сторону собравшуюся во рту соль.

– Почему моряки, даже беспогонные, говорят «Ходить в море», а неморяки – «Плавать»?

– Верно, это я тоже замечал, – хмыкнул Корнешов, – моряки даже обижаются, когда про них говорят, что они плавают в море.

– Обижаются – это слишком мягко сказано, могут и по шее накостылять.

Услышав это, Корнешов нахмурился вновь – не умел он держать хмурое выражение на лице, не научился еще – оно все время соскальзывало с лица, словно бы смытое водой, Ирина поняла, что он сейчас скажет – только одно: «Возвращайся немедленно на корабль!» – больше ничего не скажет.

– Ирина, возвращайся назад! Это приказ!

– Еще сто пятьдесят метров, и я уйду от вас. Ты думаешь, мне приятно видеть ваши с Михалычем посиневшие физиономии? Ошибаешься, друг мой!

– Назад!

Да, все-таки время, которое Корнешов провел без нее, оставило свой след – в Леве появилась жесткость, которой раньше не было: военная служба есть военная служба, север есть север – ничего бесследного в этом мире не бывает. Ирина, словно бы нейтрализуя Левину жесткость, вскинула над собой руку, помахала ею приветственно.

Наверное, взмахи эти были видны даже с крупного судна, появившегося неподалеку – оно как в сказке всплыло среди грозных лохматых волн, огромное, белое, словно бы освещенное солнцем, не боящееся ни штормов, ни бедствий – это был международный круизный лайнер. За лайнером показалось еще одно судно – такое же белое, неземное, вызывающее у взрослых людей школярское восхищение.

Море при появлении этих судов даже волноваться стало, кажется, меньше.

Прошло несколько минут, и все услышали звук, похожий на каменный скрежет, будто по дну здешнему катились огромные булыжины, мололи друг дружку, крошили, обламывали бока, давили все живое, что попадалось им по пути, потом странный звук этот исчез. Словно бы был вытравлен начисто, его не стало. Вместо него в ушах возник затяжной кровяной звон.

Мина, будто живая, шевельнулась в воде. Через мгновение по валам, не прекращавшим своего бега и по-прежнему шумевшим, – только шум этот почему-то не был слышен, – растеклась мелкая колючая дрожь, затем раздалось едва слышное сипение, и мина неожиданно просела, уходя с головой в воду.

Всех троих удивило это движение мины – ну словно бы внутри нее заработал некий механизм, сделал бездушное, хотя и страшное железо живым, – и у всех троих, как по команде, возникла одна и та же удивленная мысль: отчего же мертвое железо сделалось живым, что произошло? Почему оно ожило?

Михалыч первым очнулся от оторопи и неожиданно прокричал, задыхаясь от того, что ему не стало хватать воздуха:

– Знаете, друзья, когда вы вновь поженитесь, я у вас этим самым буду… ну, посаженным отцом. Это так, кажется, называется. Ведь я уже это… – он цапнул себя пальцами за висок, – я уже седой. Значит, старый.

– Спасибо, Михалыч! – звонко, как-то по-девчоночьи легко отозвалась Ирина, хотела спросить, откуда он знает, что они с Левой собираются склеить свою семью, но не успела – рядом с нею взбугрилось море, с вышибающим барабанные перепонки звуком лопнуло, поднимая в воздух так некстати подкативший морской вал.

Раздался взрыв.

От грохота взрыва с далекого острова в воду полетели камни, сам остров вздрогнул, подняв в воздух несколько сот крикливых, очень неприятных бакланов – птиц, к которым ни один моряк не относится с уважением: слишком неопрятны, гадливы, ведут себя, как враги природы.

Над морем поднялся высокий, не менее тридцати метров столб, плоско вонзился в темную пелену облаков, расшвырял наволочь, обратив ее в неряшливые клочья, легко размолол и втянул в себя шлюпку с людьми.

Крутая волна, поднявшаяся следом за столбом, погасила его вместе с остатками наволочи, вознеслась над собой и огромной горой понеслась на «Трою».

Ничего уже не было – ни мины, ни длинного, уродливо искривленного вала, ни людей, ни шлюпки, – только гарь, кислая вонь, которую поспешно всасывало в себя море, да обезумевшие, мечущиеся по черному воздуху бакланы…

«Троя» от удара водяной горы дала сильный крен, – в таких случаях говорят: «Едва трубой море не зачерпнула», – но не зачерпнула, благополучно выпрямилась, только в каютах у экипажа все вещи оказались на полу – расколотились графины и стаканы, установленные в специальных железных ободьях-гнездах, чтобы не сваливались на пол, круглые зеркала, которые моряки держали у себя на столах, будильники, разом переставшие ходить, и прочая бытовая мелочь, которая всегда сопровождает человека в плаваниях.

Без мелочей этих моряк, честно говоря, и человеком перестает себя чувствовать. Такова уж природа у всех нас, не только у моряков…

Когда минуло сорок дней со дня гибели Корнешова, Ирины и Михалыча, в неказистый угол моря, соседствовавший с островком, увенчанным наблюдательной будкой с одной стороны, с другой – «караванным путем», пришла «Троя» и опустила на притихшую, словно бы в чем-то виноватую темную воду три венка с горящими свечами. В память об ушедших.

Неожиданно во время печальной церемонии пошел дождь, но ни одна из свечей, вплетенных в венки, не потухла, – это словно бы свидетельствовало о том, что ушедшие люди были живы.