и жизнь изменилась настолько, что невольно начинает тянуть к таким людям, как Корнешов. Раньше властителями общества были умы, сейчас – кошельки. Корнешов всегда был человеком, который перед кошельками особо голову не склонял… Ирина невольно задержала в себе вздох. Она была рада обстоятельству, что случайно встретила на «Трое» Корнешова, – и где встретила? В Баренцевом море.

Такой сюжет можно встретить только в кино или вычитать где-нибудь в художественной книге. Впрочем, плоские планшеты, запечатанные в прочную химию, с проглядывающими на незрячих экранах текстами книгами назвать совсем нельзя. Не книги это, не литература.

А настоящая литература – это книга, пахнущая свежей бумагой, краской, еще чем-то, только книге и присущим; страницами книги можно пошелестеть, послушать нежный шуршащий звук, прочитать какую-нибудь главку на ночь, ощутить внутри спокойствие и тепло, которое могут оставить хорошие строки. Читать же тексты в лакированной запечатке – это все равно, что держать зажженную свечу в бронированном сейфе – такие тексты не излучают ни света, ни тепла.

К слову, книги сегодня пытаются сжечь некие наши современники, заменить их набором химических стекляшек… Книги жгли и Гитлер, и халиф Омар, и многие другие; нынешние геббельсы уже объявили громко: если то, что есть в книгах, имеется в Интернете, то сами книги уже не нужны. А если чего-то нет в Интернете, то тогда вообще зачем нужны книги?

Без малого две с половиной тысячи лет назад в Египте была создана Александрийская библиотека – знаменитая на весь свет, более знаменитых библиотек в истории человечества не существовало, – основой ее стала личная библиотека Аристотеля… Сейчас ее нет – библиотеку уничтожил средневековый Интернет: войны, поджоги, грабежи. Через шестьсот лет после основания библиотеки с полок ее исчезла последняя книга.

У современного Интернета скорости куда более высокие, книги уничтожаются стремительно, с быстротой слепящей, превышающей скорость звука, настоящую книгу, бумажную, способную быть и толковым советчиком, и другом, и если хотите, даже напарником в хорошем застолье, заменяют скороспелые электронные поделки, в которых – ни мыслей, ни содержания, ни тепла, ни толку – лишь грамматические ошибки да опыты с неведомым науке языком, именуемым компьютерным стебом.

Профессия редактора, судя по всему, вырублена уже под корень, корректоры тоже перестали существовать, нет их, судя по количеству ошибок, умудряющихся осесть на мутных электронных страницах, которые даже перелистывать не надо, а – двигать обслюнявленным пальцем вверх либо вниз – куда захочется.

Хоть и встретила она Корнешова случайно, а известна одна непреложная истина: у всякой случайности есть имя – Господь Бог. Она вновь ощутила подступающую откуда-то изнутри тревогу и, борясь с нею, не желая, чтобы та подмяла ее, вышибла из глаз слезы, улыбнулась неожиданно широко и словно бы в ответ на эту улыбку сверху прилетела мясистая снежная лепешка, грохнулась с пистолетным звуком на металлическую палубу.

Не напрасен был этот удар, не случаен – он был первый, следом повалил крупный тяжелый снег. Ирина вслушалась в пространство – ни самого корабля, ни гула его главной машины не было слышно – только беспорядочные, вразнобой, удары волн о корпус, да смачные шлепки спекшихся снежных лепешек, будто бы специально приготовленных небесным поваром: шлеп-шлеп-шлеп…

Шлепнет такая плюха по голове – мало не покажется. Ирина натянула на голову комбинезон. Защита, конечно, слабенькая, от мороси и ветра только, но все же под капюшоном спокойнее.

Надо возвращаться на круги своя и с Левой все начинать с чистого листа, – если, конечно, он захочет, – лучше Левки человека нет, в этом она сейчас была уверена твердо… Если, конечно, Лева согласится.

Она улыбнулась неуверенно. Они должны простить друг друга, поскольку виноваты оба, оба развернулись друг к дружке спиной с гордым видом, а делать этого не надо было… Теперь вот понятно, как Божий день, что они не могут существовать один без другого.

Под бортом шумно ворочалась, скреблась округлым твердеющим краем уже целая гора спекшихся снеговых лепешек. Неуютно было в Баренцевом море. Хотя Баренцево море считается одним из самых благоволящих к человеку северных морей: здесь на берегах, в скалах, в расщелинах растет трава и распускаются блеклые, лишенные запаха цветы, а в распадках белеют настоящие березы – не карликовые, скрюченные в восьмерки и девятки деревца, а именно настоящие – прямоствольные, с атласной корой, которые потом, в плаваниях, снятся в море…

Нигде дальше по берегу, если двигаться на восток, таких чистых, таких юных березок нет.

И причина совсем не в том, что здесь обитают более дружелюбные, чем в других местах люди, не в том, что они могут обогреть и накормить, – в Гольфстриме.

Гольфстрим превращает мерзлую землю необжитых берегов в ухоженный огород, где растет все, даже виноград с кукурузой. Хорошо, что Никита Сергеевич не знал об этом, иначе бы он быстро внедрил «царицу полей» на неуютные здешние тверди. И почему он величал кукурузу «царицей полей» – непонятно совершенно, ведь всю жизнь «царицей полей» называли самый серьезный и самый старый род Вооруженных сил – пехоту. Чем похожи пехотинцы на кукурузу, знал, наверное, только сам Никита Сергеевич.

Где-то здесь недалеко, в темных водах Баренцева моря, теплый хвост Гольфстрима разворачивается на сто восемьдесят градусов и уходит назад, в Европу, а дальше, на восточных берегах, вместо природного плодородия и мнимой кукурузы, весело хлопающей на ветру своими листьями, человека встречает то, что литераторы мрачно называют «белым безмолвием»: вечная мерзлота, раскаленные, растрескавшиеся от студи скалы и скудная рыба, состоящая только из головы и хвоста.

Еще в этой рыбе есть хищный рот и тощий желудок, больше ничего нет. Ирине называли, как величается эта дурная рыбеха Карского моря, но она забыла – выветрилось из памяти. Хотя имя у нее незамысловатое, очень простое.

Ирина поежилась – здешняя природа, высокие, словно горы, растворяющиеся в мокром воздухе берега, черная вода с волнами, не имеющими гребней – вид, способный родить неуют, тревогу в любой, даже очень крепкой душе. Самойлова хоть и считала свою душу крепкой, но порою, как всякий нормальный человек, мучилась от внутренних колебаний и того, что слишком сильно и тревожно начинало биться сердце.

Неожиданно почувствовав, что сзади кто-то стоит, – ну словно бы привидение возникло из громко шлепающего снега, – она оглянулась: всякому человеку, не только ей, бывает неприятно, когда за спиной кто-то находится.

За спиной стоял Холодов, штурман.

– Как вам наше море, Ирина Александровна? – дребезжащим баском поинтересовался он.

– Серьезное море.

– Предки называли его Студеным.

– Студеное море – не здешнее, а другое – Белое, по которому архангельцы ходили на Грумант.

Холодов огляделся и аккуратно, словно бы боясь порвать ткань, натянул на голову капюшон.

– Идет сильный шторм, Ирина Александровна, предупреждение дали.

Находившийся неподалеку решетчатый динамик, привинченный к двум поперечным стойкам, словно бы подтверждая слова штурмана, разразился хриплым, хотя и сильным железным