– Мне нужно знать, который час. Не знаю, куда мои подевались. Вот и ботинки не просохли.

Он подтягивал ремешки рюкзака, резко и нервно дергая их. Слышен был шелест пластикового плетения, проскальзывающего в пряжках.

– Почему вы меня не разбудили? Почему все делается за моей спиной?

Он вертелся юлой, одновременно застегивая куртку и ища в карманах перчатки. Одну он уже натянул и вдруг понял, что на голове у него ничего нет.

– Шапка? Где моя шапка? Ты не видел?

– Когда мы засовывали тебя в спальник, ты был в шапке. Наверно, свалилась, когда ты спал.

Он отбросил рюкзак и стал рыться в моем спальнике. Сунул в него голову и ощупью искал. Ничего там не нашел. Вновь схватился за рюкзак. Долго возился с ремешками и, когда они поддались, вытряхнул все содержимое на землю. Он копался в куче вещей. Блеснула забытая банка консервов, но он не обратил на нее внимания и в конце концов схватил свой спальник, поднял его за углы высоко над головой и принялся трясти. Зеленый комок упал к его ногам. Итак, шапка нашлась. Он схватил ее, натянул на голову до самых ушей и опять принялся паковать рюкзак, кулаком утрамбовывая содержимое. Наконец, уже совсем готовый, встал, вытянувшись чуть ли не по стойке «смирно», капли пота ползли у него по лицу, а глаза стреляли туда-сюда, словно он опасался чего-то недоброго, что затаилось в стенах или за спиной.

– Ну все, я пошел. И ведь никто меня не разбудил…

– Куда пошел? Местности ты не знаешь. Ты же и километра не пройдешь.

– Надо попытаться. Вдруг получится. Пойду по его следам. Достаточно, что он знает. Следы меня выведут.

– Ты же хотел попить.

Из-под плитки сланца выбивался пар. Я взял кружку рукавом свитера и снял с огня.

– Тебе пить хотелось. Из тебя же вся вода потом вышла. Не будешь же ты по дороге есть снег.

Гонсер стоял в нерешительности. Потом все-таки присел на корточки, держа рюкзак на одном плече.

– Горячо.

– Это то, что тебе нужно.

Он взял кружку, попытался отпить небольшой глоток, но металл обжигал руки даже через перчатки.

– Погоди, сейчас принесу снега, – сказал я.

Когда я возвратился, он все так же сидел на корточках, положив руки на бедра, и пялился на кружку. Я бросил в нее белый комок. Он мгновенно исчез.

– Попробуй теперь.

Он осторожно сделал глоток.

– Сигареты у тебя есть? – спросил я.

Гонсер отставил кружку и принялся шарить по карманам куртки, а было их не меньше десяти.

– Забыл попросить Василя, чтобы оставил мне несколько штук.

– Есть, где-то были, сейчас…

– Может, в рюкзаке?

– Нет, я их при себе ношу. – Он встал и теперь уже искал в брюках. Наконец из набитого бокового кармана вытащил мятую пачку «Марсов».

– О, еще почти полпачки. Я тебе оставлю несколько штук. – Он вынул четыре сигареты и положил их на доску.

– Закури. По дороге тебе будет не до того.

– Уже нет времени, – ответил он, однако, видимо в рассеянности, сунул сигарету в рот, и она так и свисала у него с губы, словно он не знал, что с ней делать дальше.

– Отлить охота, – сказал я.

Я выскочил наружу. Я не мог удержаться. Чуть ли не бегом я преодолел несколько десятков метров в гору. Было так же пусто. Но стало гораздо светлей. И я был уверен, что если бы я всматривался в нашу дорогу минутой дольше, то увидел бы ее всю до мельчайших подробностей.

Гонсер сидел все в той же позе. Глаза у него были полузакрыты. Может, он даже дремал.

Я выбрал тлеющую палку и сунул ему под нос. Сигарета дрожала у него во рту. Ему пришлось придержать ее рукой, хотя рука тоже дрожала. Он глубоко затянулся. Потом взял кружку и выпил ее до дна. Затянулся еще раз и бросил сигарету в костер.

– Я пошел, – сказал он. – А ты?

– Я – нет. Неохота мне. Далее если я попытаюсь, у меня все равно не получится. Понимаешь?

Но он меня не слушал. Он уже шел к выходу. В сенях он споткнулся, а у двери остановился.

– В какую он пошел сторону? – крикнул он через плечо.

– Налево. Вниз.

Я вышел поглядеть, как он там. Он уже был на тропе Василя. На ходу он спотыкался. Взмахивал то одной рукой, то другой. Не очень-то ладно у него получалось с ходьбой.

Я отправился на свой наблюдательный пункт. Стоял в тени зарослей, окаймляющих кладбище, и смотрел. Взгляд скользил, продвигался по белому волнистому зеркалу. Я пытался угадать, где проходит наш след. Он обрывался на краю плавного подъема, за которым начиналась следующая снежная плоскость, тянущаяся далеко-далеко, вплоть до черной черты леса на перевале. Я глянул вниз. Гонсер плелся к редким деревьям, обозначающим дорогу. Я подумал, что костер может погаснуть и пора возвращаться. Однако я не удержался и взглянул еще раз. И тут я увидел их. Это могло быть что угодно. Крохотные точки, отделяющиеся от темного пояса леса в том самом месте, где спускались вниз и мы с Василем. Возможно, я не видел никаких точек, возможно, это было только движение в абсолютно неподвижном пейзаже. Гонсер уже добрел до деревьев, и через минуту он исчезнет из поля зрения. Я хотел крикнуть, но из горла не вырывалось ни звука. Я попятился, прячась за сухие стебли бурьяна. И подумал о бинокле, о внезапном блеске, когда солнце падает на линзы. Слишком много насмотрелся фильмов. Двадцать минут? Полчаса? Округа вдруг ожила. Деревья, одно, другое, надгробия, каменные и железные кресты, сухой колосок, высоко поднимающийся над линией крон деревьев на противоположном склоне, – все это кружилось вместе со мной, так как я оглядывался вокруг, вертелся, как будто что-то потерял и теперь разыскиваю. Ямку какую-нибудь, трещинку, щелку в пейзаже, дыру в полотняной театральной декорации. Двадцать минут? Полчаса? Три километра? Или только два? А может, все четыре? Я опять всматривался в Даль. Черная капелька скатывалась вниз. Вот исчезла за возвышением. Я подождал, но ничего больше не увидел. Последняя точка многоточия. Двадцать минут, полчаса. Впервые за многие дни я почувствовал, что мне по-настоящему жарко. Через кладбище, перебегая от одного пятна тени к другому, я добрался до дверей церкви. Вещи в рюкзак совал как попало. Спальные мешки сгреб с земли вместе с песком и щепками, и все это быстро, быстро, хотя тяжесть во всем теле сопротивлялась каждому движению. Я едва вскинул рюкзак. Он тоже был набит мокрым песком. Двадцать минут, может быть, полчаса. От костра осталась только куча углей. Я подумал, что если побегу, то догоню их, догоню Гонсера, и мы побежим вместе, настигнем Василя, и потом все втроем полетим, как духи, и покуда будем в движении, никто нам ничего не сделает, потому что мы останемся невидимыми. Ведь те устали, идут с рассвета, притом они всего лишь люди, исполняющие остохреневшую обязанность, вонючий приказ, так что при погоне у нас, наверно, несомненное преимущество и мы доберемся в конце концов туда, где земля нагая и твердая, или до какого-нибудь ручья, покрытого чистым, выметенным льдом, по которому можно бежать вниз по течению в долины, где исчезает снег и полно городов и асфальтовых дорог, а ведь известно, что толпа – укрытие стократ лучшее, чем самый густой лес, и если мы будем бежать достаточно быстро, то добежим до мест, свободных от проклятия следов. Полчаса, может, двадцать минут. Эта цепь должна где-то лопнуть, следы на снегу должны где-то оборваться, главное – бежать, бежать без передышки и не оглядываться, как в сказке.