— Третий бокс, — сказала санитарка.

Конечно, я знала, что в третьем боксе находится доктор Херр, а вовсе не мой безымянный отец, выбравший это неподходящее место для воскресения из мертвых. Но на миг — пока я тянулась рукой к занавеске, чтобы ее откинуть, — меня охватила дрожь предвкушения. Если там лежит мой отец, что я ему скажу? И еще важнее — что он скажет мне?

Доктор Херр разглядывал гипс у себя на лодыжке.

— Я уверен, что это не единственный перелом, — простонал он, даже не взглянув на меня. — Я им говорил, что у меня тахикардия, но они и слушать не стали — могли хотя бы кардиограмму сделать. И еще я ударился головой — откуда они знают, что у меня нет сотрясения?

Я перебила его:

— Вы что, сказали этой санитарке, что вы мой отец?

— Нет, конечно, — с негодованием ответил доктор Херр. — Я даже и по возрасту не гожусь тебе в отцы. Хотя сейчас чувствую себя дряхлым стариком.

Он снял очки и потер переносицу.

— У меня голова болит, — сказал он опять.

Вообще-то, у него и вправду был нездоровый вид. Меня кольнула необычная жалость. Я придвинулась поближе и сжала его руку в своей. От него пахло антисептиком «Савлон».

— Ты хорошая девочка, — пробормотал он.

Как все ипохондрики, доктор Херр очень расстроился, обнаружив, что с ним в самом деле что-то не в порядке, и в конце концов поднял такой шум («Он часто впадает в истерику?»), что дежурный штатный врач решил: проще оставить его на ночь, чем уговаривать отправиться домой.

Меня прогнала санитарка — она пришла с судном и задернула занавески вокруг кровати таким театральным жестом, словно собиралась показать фокус с исчезновением доктора Херра. Я с минуту околачивалась рядом, но санитарка вдруг высунула голову из бокса и сказала:

— Это дело не быстрое. — И добавила с дежурной бодростью: — Не волнуйся, мы все сделаем для твоего папы.

Мне казалось, что уже очень поздно, хотя часы в приемной показывали только девять.

— До свидания, — равнодушно сказала регистраторша, — всего хорошего.

На улице шел снег — большие мокрые хлопья красиво кружились на ветру, но таяли, едва коснувшись земли. Они проникали и ко мне за воротник — я пробиралась по Дадхоп-террас сквозь сильный встречный ветер. Мимо призрачным галеоном проплыл автобус. Замок Дадхоп, окутанный плащом снега, казалось, испускал зловещий свет. На улице никого не было, и я начала беспокоиться. Я оглянулась, но снег в темноте складывался в пугающие фантазмы, и я нервничала еще сильней; лучше буду упорно переставлять ноги, не поднимая взгляда. Отчего Чик не появляется именно тогда, когда он нужен? А еще лучше — Фердинанд? Его уже слишком давно не было в моем рассказе.

— Да, верни Фердинанда, — настаивает Нора. — Ты бросила его на пляже, пора ему уже вернуться. Он единственный мало-мальски привлекательный мужчина во всей твоей истории.

Пожалуйста, простите мою мать (которая мне не мать) за такую настойчивость. Не забывайте, она девственница. Не говоря уже о том, что она убийца и воровка.

Остановимся на секунду. Мы подошли к критической развилке маршрута. Если я могу выбирать, который из рыцарей в сверкающих доспехах меня спасет — конечно, только от непогоды, но от очень уж мерзкой непогоды, — кого я предпочту, Чика или Фердинанда? Дурацкий вопрос, поскольку ответ может быть только один…

Снег устлал землю толстым покрывалом, и дорога почти опустела, но вдали светились желтые фары — по Лохи-роуд ко мне медленно приближалась машина. Она притормозила, слегка проехавшись юзом, на другой стороне дороги. Снег скрывал машину почти полностью. Это был «вулзли-хорнет». Водительское окно открылось, и в белой круговерти снега проступили прекрасные черты Фердинанда.

— Залезай! — скомандовал он, странным образом повторяя сказанные мне чуть раньше слова санитара «скорой помощи»; мне удивительно повезло.

«Хорнет» оказался полнейшей противоположностью «кортины» Чика. Внутри пахло новой машиной, было тепло, а двигатель трудолюбиво жужжал, неся нас через метель, которая уже превратилась в настоящий буран. В машине был даже магнитофон, на котором играла весьма подходящая к моменту песня Джона Мартина «Благослови Господь погоду».

Фердинанд, кажется, немного нервничал. Он сегодня не брился — со щетиной он казался старше и опаснее. Я обнаружила, что глаза у него зеленые, и обрадовалась. Темные тени под ними намекали на бессонную ночь — невыспавшийся, он был больше похож на уголовника. Я заметила, что темно-синий шерстяной джемпер облеплен грубой желтой собачьей шерстью. Пол машины был присыпан песком. Едва заметно пахло морским побережьем — гниющими водорослями. Я слишком хорошо знала этот запах.

— Куда тебе надо? — спросил он.

Голос был грубый, словно от простуды. Я предложила ему «Стрепсилс», но он отказался.

— Ну? — Фердинанд нетерпеливо постукивал ладонью по рулю.

— Что — ну? — рассеянно повторила я.

— Куда тебе надо?

— Куда угодно.

Он странно посмотрел на меня, так что я уточнила запрос, назвав адрес Терри на Клеггорн-стрит: мы были уже совсем рядом, и, кроме того, это позволяло успешно исключить переменную «Боб» из уравнения «я — Боб — Фердинанд».

Пока мы ехали, Фердинанд все время зорко поглядывал в зеркало заднего вида, но на дороге не было других машин — даже автобусы перестали ходить. Я попыталась завести вежливый разговор ни о чем, но Фердинанд явно был не расположен к болтовне и вообще мрачен. Он, однако, в конце концов открыл мне, что кружит по улицам в поисках собаки.

— Желтой дворняги сангвинического темперамента? — догадалась я.

— Откуда ты знаешь? — Он изумленно взглянул на меня. Потом прищурился и угрожающе спросил: — Ты что, следишь за мной?

— Что ты, Фердинанд, конечно нет.

— Откуда ты знаешь, как меня зовут?

— Я думаю, тебе следует его поцеловать, пока он опять не исчез, — встревает, увлекшись, моя мать (которая… и т. д.).

Лично я считаю, что гораздо лучше, если подобные отношения развиваются естественным путем, а не в результате вмешательства извне. С другой стороны, что, если у меня больше не будет такой возможности?

Внезапно — безо всяких предисловий — Фердинанд подался ко мне, прижался горячими губами к моим и начал страстно целовать.

— Надеюсь, он припарковал машину.

К счастью, мы уже давно остановились на красный свет и до сих пор стояли. У Фердинандовых поцелуев был сложный вкус — марихуана, «айрн-брю», скипидар и чайный кекс Таннока, с едва заметным привкусом жареного лука. Странная смесь, — вероятно, она пользовалась бы спросом, особенно у детей. Одному Небу известно, как развивались бы события дальше, не сменись в этот момент свет на светофоре.

Чуть погодя Фердинанд небрежно поставил машину у еще открытой лавки на Сити-роуд и сказал: