Мастиф достал из нагрудного кармана сигарету, закурил. Потом снял с плеча автомат, аккуратно расстегнул пуговицы на рубашке.

— Я пойду, — сказал он. — Один.

И сразу дышать легче стало.

— Если не прорвусь — за мной не ходите. Другой план думайте…

— Как — один… — не понял чеченец Тимур.

— Да не дрейфь, салага, — рассмеялся Мастиф. — Нас двое будет. Гнедко мне седлайте…

— Не дело это, — бурчал над плечом Артемич. — Двести метров. Не пройдешь. А даже пройдешь — что толку?

— А в рабы записываться — это дело? — так же тихо спрашивал Саша. — Знаешь, Артемич, как я этих гадов… Стратегический запас продовольствия у них… На армию, на год. А оказалось — десять ящиков тушенки, а горючее разворовали уже лет десять назад. Молоко из соседней области возили. Курей из Америки… Ты видал, сколько земли у нас! Сколько мы прокормить можем? Сотня мужиков всего… Весь город можем прокормить… А надо будет — весь город под нож поставлю. В назидание гадам… Давай Гнедко, не подкачай. На нас с тобой одна надежда! Свобода, блять, или смерть! Пошел!

Силен владимирский тяжеловоз. А Гнедко из них — самый сильный. Десять тонн с места сдвинет — даже не фыркнет. Тяжело бухают копыта, стальные подковы шипами насквозь продавливают разгоряченный асфальт. Тонна живой мощи — а над ней семьдесят кило разъяренной воли.

— Сашка! — орет сзади Артемич. — Сукин сын!

Больше сотни метров выбрал Мастиф для разгона. Тяжел владимирец, неспешно ход набирает — но если набрал… все, не остановить… Ветки хлестнули Мастифа по лицу, но он уже ничего не чувствовал, пригнулся к необхватной шее коня, голубая сталь горит в отведенной для удара руке.

— Сашка! — кричит Кощей.

— Да пошли вы на. уй! — ревет Мастиф.

И словно прорвало тех, кто остался позади. Свист, треск выстрелов, а над этим всем — дикий, густой, все покрывающий мат-перемат.

— Санька, е… сын, п… еб… дай жизни, суки, бля-бла-а!

Не понимает ничего Мастиф, но знает, глубоко внутри сидит мысль о своей исключительности, везучести; непоколебима вера. Он же дорожник, ему же говорили, он пройдет; там прошел, и здесь пройдет; не было такого, чтобы не прошел. Ветер в лицо, и ровный стук внизу, а на толстой лошадиной шее, на широкой груди — уже расцвели розочки — одна, вторая, третья, как в теплом ласковом мае разбухают, лопаются от солнца и жаркого воздуха.

— Тяни, сука!!! — орет Мастиф, и Гнедко — тянет, даже не сбивается, словно и не чувствует; словно — так и надо.

А над баррикадой поднимается фигура, черное дуло становится алым, и весь рой, весь магазин, вся смерть — навстречу рабочей скотине, величайшему в мире работяге, тяжеловозу, которому и смерть не в тягость.

Последние метры Мастиф прокатился по асфальту — голой кожей по наждачной бумаге. Гнедко бьется позади, а Мастиф — на баррикаде. Пулемет заклинило — вот в чем дело! Пулеметчика — в расход. Это еще кто? Лезвие пластает человека легко, не поможет и автомат… И еще одного. Кто успел выстрелить! Голову с плеч! И вторую! Сиамские близнецы… Кто-то бежит… Кто-то неуклюже пытается ткнуть автоматом — словно бы и впрямь думают, что Мастиф неуязвим для пуль. Мастиф вырвался в центральный двор. Он знал, что половина из тех, кто должен был помочь отразить атаку — сейчас смотрят на него, сквозь прицелы. Тогда — покатились! Вот смеху-то, как дети играем… во взрослые игры. Он не понимал, как умудрился оказаться внутри здания; как ему удалось выбить железную дверь плечом; как он находил по звуку пятнистых гнид. Но хорошо понимал, что их надо давить — без жалости, спокойно, деловито. Это тоже работа, не очень, кстати, трудная, но до изумления интересная и веселая. Медведю, наверно, тоже интересно и весело смотреть — что попытается сделать человек, когда оказывается с хозяином леса один на один, без оружия? Разве эти жалкие пукалки — оружие? Настоящее оружие живет в руках Мастифа.

— Дави! — уже во дворе. — Ломи!

И снова до слез знакомый мат, такой родной и любимый, грозный и прямой.

— …бать вас! — даже в ярости работяга уважителен с начальством. Всегда на «вы»…

— …Ять вашу мать!

— Мастиф! Мастиф!! Мастиф!!!

Он вышел через искореженную железную дверь. Неужели это я её так? — изумленно, с широкой улыбкой думал Александр. Вот молодец! Прошел таки, свинтус! Голова только вот не ворочается, после этих прыжков по двору. И левая рука как плеть висит.

— Зацепило тебя? — участливо спросил кто-то.

Саша потрогал разодранную щеку. Больно… И дырка в затылке — здесь, видно, пуля вышла. С все возрастающим изумлением он ощупал левое плечо. И здесь дырка! А выходного отверстия нет. Верно, пуля внутри осталась. А почему он тогда не падает? Ранило-то серьезно.

— Заживет, как на собаке, — процедил Мастиф. — Есть кто живой еще?

Есть, есть еще живые. Из соседнего здания уже вытаскивали, выпинывали женщин — в гладких прическах, в юбках выше колен, в атласных штанах, с гладкими и блестящими ногтями. Туда же, в толпу, бросали и детей. Которые — совсем маленькие, а которые и побольше, так и зыркают глазами по сторонам, но сами себе выбрали мышеловку, бесплатный сыр обязательно горьким окажется.

— Так, — командовал Мастиф, а воздух пузырил кровь на правой щеке. — Из гаража «Мерина» выведите. Да, вот из этого! Да побыстрее!

Надо, чтобы не растерялись. Тут ведь не просто война. Здесь выживать надо…

— Обкладывай гараж! Да загоняй их, загоняй, — морщился от солнца Мастиф. Жаркое сегодня солнце.

— Вот они, дрова! — гудел Кощей, и глаза у него были серьезные и сосредоточенные. — Бензинчику мне нацедите!

Мастиф поймал взгляд Полкана. Мужик стоял посреди двора, стиснул оружие, и смотрел, открыв рот — но не на гараж, не на женщин — а на кровавого человека у искореженной двери. Все в крови — лицо, руки, тело, штаны, сапоги, с меча капает… Страшно, тоскливо, надо уши заткнуть — а еще лучше — выгнать всех отсюда, как только все сделают. А спички — вот они, бренчат в кармане.

— Стоять, — перекрыл все звуки голос. Будто две чугунные плиты друг об друга шаркнули.

— Стоять, звери, — еще раз повторил Артемич.

Мужик стоял в распахнутых воротах гаража, упрямо согнул голову. Женщины завизжали еще громче, но Артемич не дрогнул — уперся, и никто не рискнул его отодвинуть. Пусть шестьдесят с лишком мужику, но многие помнили, как жилистые длинные пальцы мнут алюминий, словно это не металл, а пластилин… Такой человек одной рукой тебе голову свернет — и пикнуть не успеешь.

— Сегодня я