Перед широким низким крыльцом калился на солнце "Ягуар" – тоже широкий, низкий и стремительный, даже несмотря на то, что в данный момент никуда не ехал. Людей во дворе не было; потом откуда-то появился человек в черных брюках и белой рубашке с коротким рукавом, открыл машину, достал оттуда какую-то тряпку и принялся любовно протирать ветровое стекло. Рыжие ремни наплечной кобуры особенно четко выделялись на фоне белоснежной рубашки, и Глеб понял, что, несмотря на кажущееся спокойствие, дом Аршака Геворковича находится на осадном положении. Правда, никто не мог ожидать, что одиночка, которого травят, как дикого зверя в логове, нападет средь бела дня; именно на это рассчитывал Глеб, и расчет его, похоже, оказался верным.

Напоследок с удовольствием втянув дразнящий аромат хорошего кофе, Глеб вышел из караулки и не спеша двинулся через просторный двор к дому – напрямик, пренебрегая плавными изгибами дорожки, по стриженой травке английского газона, на который падали пятна тени от раскидистых пальмовых крон.

Возившийся возле машины водитель заметил его, когда Глеб был в десяти метрах от крыльца. Он медленно выпрямился, держа в руке смятую тряпку, и уставился на Сиверова изумленным, непонимающим взглядом. Он явно не мог взять в толк, откуда во дворе взялся чужак. Охрана пропустила?

– Извини, уважаемый, – заговорил Глеб, подходя к нему поближе, – ты не подскажешь, где тут у вас тир? Говорят, это где-то здесь.

У водителя от такого вопроса глаза полезли на лоб.

– Какой тир? – тупо переспросил он.

– Стрелковый, – пояснил Глеб, кладя палец на спусковой крючок спрятанного в рваном, воняющем пороховой гарью пакете пистолета. – Где стреляют.

– Ты что, дорогой, заболел? – участливо спросил водитель. – Не видишь – дом, люди живут. Частная собственность! Уходи, уважаемый, тебе здесь нельзя. Нет здесь никакого тира!

– Жалко, – сказал Глеб. – Ну, тогда я просто так постреляю, без тира.

– Что? – изумленно переспросил водитель, а в следующее мгновение пистолетная пуля ударила его в переносицу, опрокинув на любовно отполированный капот "Ягуара".

Глеб отшвырнул ставший ненужным пакет, в два прыжка пересек подъездную дорожку, взбежал на крыльцо и вошел в дом. После уличной жары кондиционированная прохлада особняка показалась особенно приятной и в то же время какой-то недоброй, официальной – у выросшего вдали от субтропиков Глеба домашний уют неизменно ассоциировался с теплом, а здесь прямо с порога на вошедшего веяло холодом, как из открытого морозильного шкафа.

Он без приключений миновал пустой холл первого этажа и, радуясь своей удаче, бесшумно поднялся наверх по роскошной лестнице с массивными перилами и балясинами из полированного красного дерева. На ходу он вынул из кобуры второй пистолет: тишина и покой этого огромного дома были обманчивы, в них таилась смертельная угроза. Впрочем, Глеб сотни раз входил в дома, таившие смертельную угрозу, и столько же раз выходил оттуда; он надеялся, что выйдет и на этот раз, а если не выйдет – что ж, это тоже часть его работы.

В коридоре второго этажа тоже было пусто. Ступая по глушившему шаги пушистому ковру, Глеб двинулся к двери, которая вела в гостиную, и та вдруг распахнулась ему навстречу. Оттуда, пятясь, показался молодой армянин с пустым подносом в руках. Он что-то говорил тем, кто остался в комнате, или, может быть, выслушивал какие-то их распоряжения. Глебу немного полегчало, когда он заметил у молодого человека под мышкой открытую кобуру с торчавшей оттуда рукояткой револьвера. "Глок" выстрелил со звуком, похожим на удар резиновым молотком по донышку жестяного ведра, дымящаяся гильза бесшумно упала на ковер. Армянин тоже упал, его пластиковый поднос забренчал по паркетному полу гостиной.

В следующее мгновение те, кто сидел в гостиной, увидели на пороге человека в темных очках, джинсах и спортивной куртке, который держал в каждой руке по внушительному пистолету. Не вступая в переговоры, Слепой выстрелил, и личный телохранитель Аршака Геворковича упал обратно в кресло, с которого только что вскочил. Его ладонь разжалась, выпустив рукоятку наполовину выхваченного из кобуры пистолета, и тот криво повис, чернея на фоне белой рубашки, как какое-то странное, безвкусное украшение.

– Сидеть, – тихо сказал Глеб привставшему из-за накрытого стола Багдасаряну, и тот сел. – Руку с телефона, быстро!

Аршак Геворкович послушно убрал руку с лежавшего на скатерти мобильного телефона. Держа хозяина на прицеле, Глеб быстро подошел к столу и убедился, что аппарат работает в режиме ожидания, – нажать клавишу Багдасарян не успел.

– Ты кто такой, э? – недовольным голосом спросил Аршак Геворкович. – Что хочешь, слушай? Зачем пришел, а?

– Сам знаешь, – сказал Глеб, отходя от стола на несколько шагов, чтобы держать под прицелом всю комнату и иметь свободу маневра. – Кассету давай, Аршак.

– Кассету хочешь? Музыку любишь, э? Выбирай, какая нравится! – он кивнул в сторону стеллажа, где рядом с музыкальным центром стояла подставка для кассет, в которой не было ни одной свободной ячейки. – Все забирай, слушай! Какие проблемы, я себе еще куплю! Зачем стрелять, э? Попроси по-хорошему. Аршак добрый, что хочешь, подарю!

Слепой спустил курок, и лежавший на столе мобильник разлетелся во все стороны кривыми осколками цветного пластика. Когда телефон прекратил свое существование, Глебу стало спокойнее. Кроме того, это был намек, не понять который мог только полный идиот. Багдасарян идиотом не был, и он все понял.

– Торопишься, э? – сказал он, насмешливо приподняв левую бровь.

– Да, трепаться с тобой мне некогда. Живо давай кассету!

– Хороший телефон был, совсем новый, – пожаловался Багдасарян, тяжело поднимаясь из-за стола. – Неделю назад купил, триста долларов отдал, слушай! А ты правильно делаешь, что торопишься, – продолжал он, подходя к стеллажу. – У тебя времени совсем нет, скоро мои люди с тебя живого шкуру сдерут.

– Да, – сказал Глеб, – когда со старого маяка вернутся. Если вернутся. Только я бы на это не рассчитывал.

– Шакал, – с ненавистью процедил Багдасарян, беря с полки кассету. – Кого защищаешь? Зачем? Его сын девушку обесчестил, слушай!

– Знаю я эту историю, – сказал ему Глеб. – Я еще много таких историй знаю, и даже покруче этой. Про приятеля твоего покойного, Ашота, да и про тебя тоже, моралист хренов...

– Выражения выбирай! Ты в моем доме, слушай!

– Ну извини, – сказал Глеб. – Давай-ка послушаем, а то есть у меня подозрение, что ты мне кота в мешке подсовываешь. Давай-давай, включай!

Бормоча что-то нелестное для Глеба на своем родном языке, Багдасарян отшвырнул кассету, которую держал в руке, взял с полки другую и вставил ее в приемный отсек музыкального центра. Глеб услышал знакомый женский голос – неприятный, бьющий на жалость и одновременно сварливый. Запись была та.