ни мне добавить нечего. Разве что: поосторожней надо бы с идеологическими докладами. То, что человек разумный или циничный выплюнет, человека «сплошного сознания» отравит. А залежи этого «сплошного сознания» глубоки. Ещё Феклуша из пьесы Островского «Гроза» верила, будто в чужих землях живут люди с пёсьими головами. Но не на пользу такой патриотизм прежней власти пошёл. Не на пользу он пойдёт и власти нынешней.

Однако прощусь наконец с гостеприимным, трёхразово вкусно питающим профилакторием, прощусь с царящими в нём, уж что поделаешь, идеологическими нравами. Прощусь хотя бы на время и с собственным дорожным брюзжанием у каждого верстового столба. Лишний раз убеждаюсь, как прав Некрасов и как мало радости в такой обличительной правде для того, чей желудок не получает удовольствия от жареных пауков, а разум – от испоганенных идеалов. Прощусь на время и со стилем кнутобойца-сатирика, чтоб радостно, по-жюльверновски поплавать в плещущих волнах литературы безыдейной.

Итак, на следующий день, после полудня, а точнее, в два часа двенадцать минут с секундами мы отправились в плаванье к устью Волги на буксире «Плюс», ныне прогулочном судне облпотребсоюза. Буксир «Плюс» дал прощальный гудок у пристани. Нас провожало некоторое количество обитателей профилактория, часть которых была настроена дружески, часть же, напротив, выражала возмущение тем, что «начальство в рыбный заповедник простой народ не пускает, а только себе да гостям своим бережёт». Но такие личности, не желавшие путешественникам доброго пути, встречались даже в старой морской литературе Жюля Верна, волны которой я пил подростком, как лимонад. Зато нас с доброжелательным писком сопровождали чайки – как вертлявые мартышки, так и солидные, плавные мартыны.

Капитан Хрипушин лично встретил меня у трапа и тепло поздравил с прибытием на борт. Даже если бы я когда-нибудь писал беллетристику о своём нахождении в Астраханском крае, то и тогда бы капитану Хрипушину отдельной главы не посвятил. Персонаж он, безусловно, второстепенный, однако вовсе игнорировать его не следует. Да это и невозможно. Слишком зычно он отдаёт распоряжения механику Бычкову, единственному своему подчинённому. Впрочем, мне кажется, живут они дружно. Кажется мне также, что капитан Хрипушин знал лучшие времена и, взяв его в систему, Иван Андреевич своего принципа подбора кадров не нарушил. Кем был ранее капитан Хрипушин, не знаю. Знаю лишь, что своё движимое и недвижимое имущество наживает он вторично. Об этом рассказал: жил ранее на острове Тюленьем, здесь же, в Каспийском море. Пошёл с женой в кино, а сын, малец, взял спички да и сжёг весь дом. Самого мальца, правда, спасли.

Рассказывает об этом Хрипушин с серьёзным лицом. По-моему, если уж человек рассказывает о подобном происшествии, то лучше мужественно улыбаться или в крайнем случае слёзы вытирать. Нет, серьёзен. Он вообще не улыбается. Иногда, впрочем, хохочет. На капитанский мостик, где он стоит у штурвала, взойти мне не разрешил. Правда, временно. Пока не покинем территориальные воды города Астрахани. Может, он и прав. Места для водоплавающих предметов весьма опасные. Густо идут баржи, сухогрузы, нефтеналивные. Проходят и рейсовые – трёхпалубные пассажирские – вверх по Волге, в Россию, вплоть до Москвы и даже далее, до Рыбинска.

Волга здесь индустриально-пролетарская, мазутная, деловая, неинтересная. По берегам гул, грохот, труд и пот. Какие-то краны, какое-то оборудование. Жара давно перевалила за пределы всего дозволенного даже для летней Астрахани. Вид у волжской воды если не кипящего, то закипающего супа. Цвет – серо-коричневый. Бодры только двужильные мартышки. Носятся, ныряют. Бросаю им крошки захваченного с собой бутерброда. Ловят на лету. Постепенно мне всё это надоедает, и я спускаюсь по металлическим ступенькам к себе в каюту, пересидеть пролетарскую Волгу, которая, как говорит механик Бычков, кончится у острова Бирючья Коса. Около часа ходу при нынешней, допустимой в пределах городских вод, скорости.

Каюта небольшая, двухкоечная. Койки застланы грубыми солдатскими одеялами, но остались мягкие. Ложусь сперва на одну, потом на другую. Выбираю, где лучше устроиться. Душно, но не знаю, как открыть круглое окошко. Начинаю давить на какие-то запоры, крючки и разбиваю в кровь палец. Вот это начало! Поднимаюсь опять наверх, спрашиваю у каменно держащего штурвал Хрипушина, где аптечка. На мой вопрос откликается не Хрипушин, который прирос к штурвалу, а Бычков, появляющийся из какого-то угла. Он спускается со мной в каюту, открывает аптечку, которая торчит перед глазами, но я её почему-то не замечал, лёгким нажатием открывает окно, с которым я боролся и которое поранило меня. Ветер слабый, но всё же освежает. Бычков, видно, некоторое время свободен. Он садится к откидному столику, вытаскивает мятую бумагу, вертит её, потом убеждается, что клочок не нужен, устарел. Тогда достаёт карандаш, и начинается первое на борту «заседание техсовета».

– Работал я в эстонском колхозе. Переоборудовали списанный рефрижератор под траловое судно, – и начинает чертить. – Вот прямоугольник. Листовое железо – десять миллиметров, – и пишет чертёжным твёрдым почерком: «Десять миллиметров». – Делал в колхозных условиях, – предупреждает он меня.

Я кивком головы с этим соглашаюсь.

– В каждом листе прорезали прямоугольник, – говорит Бычков и замолкает, давая мне возможность оценить происходящее.

Я, разумеется, по-прежнему ничего не понимаю, но слушаю с интересом. Всё-таки гораздо приятней, чем смотреть на нудную Волгу или валяться в одиночестве на солдатском одеяле. Мне интересен сам процесс, та старательность, с которой Бычков чертит линии на заношенном клочке бумаги и то искреннее исполнительское волнение, которое его при этом охватывает.

– Я предложил, – говорит Бычков, – сделать не по чертежам, которые были автоматически размножены. Идея в чертежах хорошая, но не надо её слепо выполнять. Например, для облегчения вот здесь был сделан карман, – он рисует карман в виде сердца, у которого срезан волнистый верх, – для облегчения карман, куда попадает и гниёт рыба. Я говорю, не по чертежам, но в заводских условиях лист можно взять пять миллиметров. Легче, меньше металла, а основание сделать круглое. При ударе о прямоугольник хуже травма, что для штормовой ситуации существенно. Но директор против. «Делай, как указано по чертежам. Все будут довольны, а за неполадки конструкторское бюро отвечает…» Также и водопровод, – поощряемый моим вниманием, Бычков совсем впадает в технократический азарт, – в том же колхозе – водопровод, – он рисует какой-то бак, делит его пополам твёрдой линией, в верхней части чертёжным почерком пишет: «Воздух», а ниже линии – «Вода». Там, где вода, – ещё несколько линий, и на одной из них пишет: «Клапан», – клапан, – повторяет он по буквам, заостряя на этой детали моё ускользающее от обилия непонятного внимание, – я говорю, – стучит карандашом Бычков, – клапан не нужен. Это галоши на случай дождя. Всё равно что всегда носить галоши. Без клапана вода опустится чуть ниже,